— Много раз я отвечала тебе, что вполне довольна собой. Мой пример — Махин-бану, моя тетушка.

— У тебя все не так. Ты не пережила своего защитника, и тебе не пришлось быть такой осторожной.

Махин-бану всю свою жизнь служила шаху Тахмасбу одним из наиболее дальновидных советчиков.

Придворные то и дело вспоминали, как она убеждала его оказать военную помощь могольскому хану Хумаюну, когда тот просил. В благодарность он передал Ирану всю провинцию Кандагар.

Пери не ответила. Мать поправила шарф на волосах, и возле ее губ углубились решительные складки.

— Боюсь показаться неуважительной, но твой отец больше думал о себе. Он продержал твою тетку до ее смерти в невестах для Махди на случай, если Тайный Имам вернется из удаления, чтоб снова дать Ирану справедливость…

— …и всегда держал заседланных лошадей — знаю, матушка, знаю, — чтоб можно было сбежать, когда потребуется.

— А вот тебя он держал для себя, — прибавила мать обвиняюще. — Не могу простить ему, что свою любовь он ставил выше твоего блага.

— Матушка, — сказала Пери, — то, что он делал, было благом и для меня.

— Правда, что ни одну женщину он не слушал так, как тебя, но именно потому столькие теперь жаждут твоего падения.

Яркие губы Пери сердито поджались.

— Люди любят обсуждать страдания других, совать пальцы в раны и облизывать, словно это мед. Но я не позволю им есть из моего улья. И я не оставила дела моего отца по одной простой причине: что предпочла ему общество любого другого мужчины.

— Ты же не можешь верить, что сохранишь свое нынешнее положение.

— Позволь мне самой увидеть, что принесет судьба, — сказала Пери, и голос ее звенел раздражением.

Дака явно не собиралась сдаваться:

— Пери, мне не хочется говорить об этом, но я испугана. Позволь мне уберечь тебя. Ты же знаешь, я отдам за тебя жизнь!

Сорвав шелковый шарф с головы, она обнажила седеющие волосы. Склонившись, она выдернула несколько волосков из бледно-розовой кожи и бросила их перед дочерью.

— Как твоя мать, я требую, чтобы ты последовала моему совету!

Вцепившись еще в несколько прядей, она собралась вырвать и их. Смотреть на это было жутко.

— Ах-ах, матушка, прекратите! — вскрикнула Пери, хватая ее за руки и оттягивая их от головы.

Дака позволила отвести прочь свои пальцы:

— Дитя мое, на этот раз я не дам себя разубедить. Все, о чем я тебя прошу подумать, — это список женихов. Если никто не по сердцу, просто скажи. Но если попадешь в беду, срочное замужество может спасти тебя. Я не встану с этой подушки, пока не получу твое согласие.

Снаружи донесся призыв к полуденной молитве. День был на исходе.

— Пери, не будь такой упрямой. Времена меняются, должна измениться и ты.

— Наоборот, матушка. Другие женщины луноподобны, хнычущи и уступчивы. Но не я.

— Прошу тебя, дитя. Молю. Как женщина, давшая тебе твое первое молоко, я имею право заявить свою волю.

Пери тяжело вздохнула; мать выложила довод, который не сможет отклонить ни один ребенок.

— Ну хорошо, если тебе так нужно, однако не делай это публичным действом.

— Почему же нет?

— Потому что это мой последний выбор.

— Дитя мое, какая ты странная! — раздраженно протянула мать. — Что за женщина, которой не хочется замуж!

Пери отвернулась:

— Ты не поймешь — твоя кровь лишена этого.

— Ой-ой-ой! — сказала мать. — Я никогда не выдавала себя за особу царской крови, как ты. Но скорее всего, твоя кровь и виной всем твоим причудам по сравнению с другими женщинами.

— Возможно, — отвечала Пери тоном, означавшим конец, словно захлопнувшаяся дверь. — Матушка, я хотела бы просидеть с тобой весь день, но сейчас лучше позволь мне вернуться к моей работе.

— Тебе позволено, — отозвалась Дака, с усилием поднимаясь. — Но не забудь: защищать тебя — мое право. Сохраняй это в сердце, даже если тебе не нравится выбранный мною для этого способ.

— Конечно, матушка, — смягчилась Пери. — Остаюсь твоей преданной дочерью.

Дака прошествовала к дверям с гордостью старого израненного воина, наконец-то победившего в долгом сражении.

Пери покачала головой и вздохнула:

— Надежда вновь затрепетала в ее сердце!

— Повелительница, неужели вы никогда не выйдете замуж? — спросил я, надеясь, что так оно и есть.

— Только Бог это знает, — рассеянно отвечала она. — Правда в том, что я не слишком об этом задумываюсь, а вот моей матушке это дает занятие. Теперь давай вернемся к нашим планам, пока еще не слишком поздно.

Тем вечером я получил письмо от моей сестры Джалиле, которой уже было четырнадцать. Я нетерпеливо вскрыл послание, желая узнать новости. Джалиле сейчас жила с троюродной сестрой нашей матери в маленьком городишке на жарком и сыром побережье Южного Ирана. Она писала мне каждые два-три месяца, что позволяло следить за новостями ее жизни и успехами в учебе. Следить за ее обучением издалека было непросто, но я настоял, чтоб матушкина сестра наняла самую лучшую наставницу, и теперь, невзирая на тетушкины жалобы, посылал деньги наставнице напрямую.

Джалиле писала, что погода у залива становится все жарче и влажнее, все труднее сохранять голову свежей, но стоило ей приступить к изучению стихов Гургани, как все изменилось.

Если бы я только мог что-то сделать! Джалиле сейчас писала намного лучше дворцовых женщин. Я жаждал попросить Пери нанять и ее, но она только что взяла на службу меня, и было слишком рано просить о таком серьезном одолжении. Я не хотел разбивать сердце Джалиле — и мое собственное, — пообещав ей то, чего не смог бы исполнить. Память о том, какой я видел ее в последний раз, угнетала меня — малышка сползает с упрямящегося осла, ручки тянутся ко мне, залитое слезами лицо словно тает. Не мог я забыть и прощальных слов матушки: «Верни нашу честь. Не ради меня — ради своей сестры».

Я тут же ответил Джалиле, восхваляя красоту ее почерка, и попросил ее быть терпеливой.

Перед закатом я отправился пройтись по центру Казвина. Голуби возле базара уныло хлопали крыльями, не находя обычной поживы. Огромные деревянные ворота были все еще заперты, и на улицах не было даже попрошаек. Я свернул к ближней харчевне, где обычно собирался базарный люд, заказал кальян и назвался соседям торговцем из Тавриза. Лица их были вытянуты от тревоги, беседа текла вяло, пока я не заказал несколько кувшинов вина, а для самых благочестивых — чай.

— Надеюсь, что с голоду не умрем, — сказал я, стараясь растворить шлюзы их красноречия.

— А что лучше — умереть от голода или быть убитым на улице? — спросил старик с умными глазами.

Смех вспыхивал в комнате, люди шутили насчет лучшего способа умереть.

— Ты прав, брат, — сказал я, словно понимал, о чем он говорит. — Можно тебе налить еще?

Вскоре я узнал, что базар оставался закрытым из-за многочисленных убийств. Слухи были, что таккалу убивали остаджлу в отмщение за все те годы, когда они были в милости у шаха Тахмасба, а затем и остальные воспользовались случаем свести счеты с людьми, которых они не любили или которым завидовали.

— Должен же кто-то сказать этим ишакам во дворце, чтоб сделали хоть что-нибудь! — проворчал старик.

Следующим утром на совете после краткого наставления от Пери и меня Анвар поднял тревогу из-за неработающего базара. Дворец не дождался своих обычных поставок, кухни простаивали, урожай загнивал в полях, и скоро беда ожидала всю торговлю.