«Вот и осталась я одна с кучей вечно голодных мальчишек», – подумала Елена. А вслух сказала:

– Вот и остались мы одни. Будете ли мне помогать? Выживем ли?

– Выживем, матушка, – сказал Иван. – Мы все будем тебе помогать.

– Ну, тогда спать, спать идите, – улыбнулась Елена, погладив его по вихрам. – А я приберусь тут немножко.

Когда в доме все стихло, она присела перед окном. С портрета под образами, освещенный лунным светом, смотрел на нее Павел – молодой, красивый. «И мертвый», – прошептала она. И усилием воли втянула назад выкатившуюся было из правого глаза слезу. Колючий комок в горле тоже проглотила, запила ледяной водой из ковша, аж зубы заломило – отвлекло на минуту от дум горьких.

Она вспомнила, как он приходил к ней свататься – молодой, красивый, в драных штанах.

– Штаны сначала заштопай, жених! – посмеялась только.

И новые его штаны – сатиновые в синий цветочек, из сестринской юбки пошитые, в коих пришел к ней на следующий день с тем же предложением, тоже вспомнила – улыбнулась. Сразу тогда он ей понравился – голубоглазый, в этих синих цветочках, будто его и ждала всю жизнь.

Отец отговаривал тогда ее от свадьбы. Не из-за бедности жениха, а из-за возраста его:

– Слишком молод он для тебя, Елена! На десять, почитай, годков моложе. Начнет за девками бегать – знаю я их кобелиную породу – наплачешься!

– Не будет! – уверенно отвечала Елена. – Не позволю. Да и люба я ему, видно же.

– Это сейчас люба, а потом… Все они, мужики, одинаковы.

– И ты матушку не любил после свадьбы? – спросила она строго, изогнув дугою правую цыганскую бровь. – Только не ври мне сейчас!

– Я? Что ты! Что ты! – замахал руками Арутюнов. Но вдруг стух, смутился: – Но мысли гулящие были, признаюсь. Заглядывался на других. Но не успел, слава богу, огорчить матушку твою до смерти до ее. А после смерти-то – как отрезало, никого мне не надо стало… Но за тебя я тревожусь, не доверяю мужу энтому. Больно уж юн. Больно юн, Еленушка.

– Не надо, батюшка! – остановила она отцовские причитания. – Я с ним справлюсь. Я же вся в тебя!

Что не справилась с Павлом, Елена узнала месяцев за семь до рождения младшего сына. Ощутив как-то с утра знакомую тошноту у горла, она прислонилась спиной к печке, посмотрела на образа и стала молить Деву Марию о дочери. Молитвы нарушила тростянская сплетница бабка Серафимовна. Охая и отфыркиваясь, она ввалилась в дом и, обмахиваясь лопухом, попросила у Елены воды. Напилась, громко сглатывая и сверля из-за ковша Елену глазами.

– Отдыхашь? – спросила она.

– Обед вот стряпаю, – ответила Елена, поморщившись при слове «обед»: тошнота опять подкатила к самому горлу, едва не выплеснулась наружу – муторно стало, противно.

– А-а-а! Вон оно што! – закатила глаза к небу Серафимовна. – А твой-то где?

– В поле, – ответила Елена и тут же поняла, что чего-то недоброе принесла на хвосте старуха. – Чего пришла, говори быстро?! – потребовала, повернувшись к ней резко.

– Да я ничего, – завиляла хвостом Серафимовна. – Я просто так зашла, проведать. И Санька твой вон опять гусей моих гонят вдоль дороги – как же им жир-то нагуливать, когда он их гонят с утра до ночи…

– Говори, чего пришла? – склонилась над ней Елена, статная и сильная. – Или иди, откуда пришла!

– Не больно-то гостям рада ты, Елена, – сказала, поднимаясь с табуретки, Серафимовна, – а я ведь как лучше хотела – упредить. Уж все знают… Вся деревня кости им перемыват. Вон ни стыда у него, ни совести, ни благодарственности никакой… Жена с дитями да с коровой целый день тягается, а он с Веркой на Русалочьем озере прохлаждается… – И старуха растворилась за дверью, как и не было ее вовсе.

Елену будто кипятком ошпарили. Она вспомнила Верку – молоденькую девчонку с дальней стороны деревни, есть ли ей шестнадцать-то? Не могла припомнить точного возраста Елена. Зато помнила, как смеется задорно, какие ямочки на ее щеках, какая коса у нее жгучая черная прыгает по спине – извивается, будто живая…

Елена подошла к маленькому замутненному зеркалу, висевшему под образами, удивилась своему отражению. Какая-то измученная немолодая баба стояла перед ней – растрепанная, бледная. С выцветшими ресницами, лицо усыпано веснушками от солнца. Взгляд усталый, как у побитой собаки. Она сравнила свое отражение с большим досвадебным портретом, висевшим тут же, на стене, – как два разных человека, непохожих даже.

Схватив платок, Елена помчалась к озеру. Старуха была права: раздвинув ветви плакучей ивы, она увидела картину, которая во все времена начинала новый отсчет жизни в женском естестве. Елена едва удержалась на подкосившихся вмиг ногах. На траве, обнявшись, лежали двое: ее Павел и та самая Верка-разлучница. Черная расплетенная коса разметалась по траве, по ней ползла крупная божья коровка…

Елена разделась и, прячась за ветвями ив, тихонько ступила в озерную воду, охладила пылающее тело, поплыла в заводь. Там воронка, омут черный, туда страсть как захотелось нырнуть, скрыться, уйти навсегда… Пока плыла, желание утопиться сменилось другим, более праведным, как мыслила тогда Елена. Она заметила, что Верка, отделившись от Павла, поспешила к воде. Не стесняясь, скинула с себя одежду и, ослепив бесстыдно своими прелестями на миг и Елену, и Павла, плюхнулась в воду. Завизжала, разбрызгивая ее, и погребла быстро-быстро, по-собачьи, в сторону Елены – к омуту. Павел тоже начал раздеваться на ходу, да запутался в штанах. А когда выпутался, Веркиных зазывных взвизгов слышно уже не было. Напрасно он искал ее и на суше, и на воде, нырял и подныривал под коряги – девушка как в воду канула. В нее она и канула…

Пришел он домой под вечер – мокрый и серый, места себе не находил, сел за стол, долго бултыхал ложкой в щах, блуждал глазами по столу, теребил руками скатерть…

Елена молча наблюдала за ним в зеркало, тихонько отжимая на пол все еще мокрую свою косу. Лужица не успевала наполняться – вода утекала в щель, в подпол, на проросшую прошлогоднюю картошку…

– Я справилась с ним, батюшка, – сказала Елена ночью, глядя в окно и вспоминая доброе отцово лицо. – И с ней я справилась, больше она мне не угроза, – добавила она. И, поворотившись к образам, горячо прошептала: – Не надо мне девочку, Господи! Пусть родится мальчик!

С той поры Елена частенько наведывалась к озеру. И открыла для себя много интересного. Оказывается, не только Павел облюбовал это живописное местечко для любовных утех. Многие тростянские полюбовнички здесь прелюбодействовали, и хилковские возили сюда на лошадях молодых распутных девок. И Елена, ослепленная мстительным гневом, не ведая ни страха, ни жалости, частенько заплывала в свою заводь и наблюдала оттуда за происходившим на берегу. А любовники недосчитывались то одной, то другой особо страстной своей половинки. И скоро за озером закрепилась дурная слава: мол, не зря озеро Русалочьим зовется – живет в нем русалка, которая прямо со дна озерного наблюдает и распознает, кто кому на его берегу изменяет. И самого виноватого утягивает к себе на дно. Поначалу, расположившись на бережку, все только посмеивались над этой озерной историей – утопленника-то ни одного ведь не нашли. Потом, расхрабрившись от самогонки да от безнаказанной воровской любви, в воду кого-нибудь тянуло обязательно…

А Елену частенько видели простоволосой у себя на огороде – она сушила волосы на солнце. И только старуха Серафимовна, всегда умевшая проводить нужные параллели –впервые боялась озвучить свои догадки: зеленые, русалочьи, как озерный омут, глаза Елены, какими она пригвоздила ее язык к небу в день, когда в деревне узнали, что Верка не вернулась с озера, не давали ей покоя…

P.S. P.S.

…С неба лил дождь, выл холодный ветер, жара, от которой все изнывали с утра на древних развалинах, улетучилась куда-то безвозвратно. Вокруг не было ни души, помощи ждать неоткуда, и женщина, толкая перед собой вертлявое бревно, поплыла вперед, ведь не море же безбрежное вокруг – всего лишь река Волга, хоть и самая широкая в России.