Константин Павлович в задумчивости постучал карандашиком по сукну стола.

– А приятели у вашего супруга имелись? Не может он у кого-нибудь жить?

Женщина вздохнула:

– Все приятели его в той же чайной и обретаются. И неприятели тако же.

– Имелись и неприятели?

Альбина поджала губы, опустила голову.

– Так как же с неприятелями, Альбина Войцеховна? Мог кто-то желать зла вашему мужу? Или он кому мог грозить? Может, денег был кому должен? Или на жену чужую не так посмотрел?

На словах про чужую жену Ягелло вспыхнула, отодвинула чай, закусила нижнюю губу, но все-таки начала говорить:

– Ежели кому и был должен, то не столько, чтоб в бега пускаться, прости господи. А про жену… Был у него спор давний. Только про свою жену. Подозревал меня. Что гуляю я от него с Васькой Хабановым. Убить его грозился. И в тот вечер тоже.

– Кто такой этот Васька?

– «Лихач». Там же, на Извозчичьей, где-то квартирует.

Маршал снова полез в карман, достал стопку фотографических карточек, перебрал их, будто освежая в памяти то, что было на них запечатлено, и протянул своей гостье:

– Предупреждаю, зрелище не из приятных. Но вдруг вы сумеете опознать тело по какой-то детали.

Альбина, немного помедлив, взяла фотографии, повернула к свету, охнула и уронила стопку на стол. Но тут же схватила снова, начала внимательно разглядывать, подолгу изучая каждую. Наконец, вернула их Маршалу.

– У Франца шрам был большой, от правой подмышки вверх по плечу. После шахт соляных остался, когда его за вагонеткой раз протащило. Но здесь не видно. Тут как раз… Вона как… – Она сунула в рот конец платка, сдерживая всхлип.

Константин Павлович кивнул, спрятал страшные карточки обратно в карман, а перед следующим вопросом вовсе закрыл свою книжечку, отложил в сторону, как бы давая понять, что ответ он записывать не станет.

– Прошу меня простить, но я не могу не спросить: имелись ли основания для подозрений у вашего супруга? Вы состояли в связи с этим Хабановым?

Альбина подняла голову, в глазах стояли слезы, но голос не дрожал:

– У меня от мужа трое детей, пан полицейский. Я честная жена. Несчастная, но честная.

– А на Ваську этот… это тело на карточках не похоже?

Альбина поднялась, вытянулась в струну.

– Я его без одежи не видела.

Константин Павлович снова взял блокнотик, быстро в нем что-то начеркал, вырвал страничку и тоже поднялся, протянул листочек женщине:

– Это адрес участка и моя фамилия. Если муж объявится – пусть придет ко мне. Лучше, чтобы сам пришел.

Уже в коридоре, прощаясь, сыщик задержался на пороге, указал на лежащий рядом с дровами топор:

– Ваш? По виду совсем новый.

Альбина бросила испуганный взгляд на пол.

– Наш. Старый куда-то запропастился. Наверное, Францишек пропил.

Владимир Гаврилович подергал тяжелый амбарный замок на въездных воротах, с сомнением посмотрел на кованые проушины, на тяжелые петли в локоть длиной, повернулся к ротмистру Кунцевичу:

– Сбивайте его к чертовой бабушке, голубчик.

На долгие и настойчивые стуки и в дверь, и в эти самые ворота до этого никто не отозвался, потому и решил сыскной начальник попасть внутрь указанного Ковалем хабановского дома таким неделикатным способом.

Кунцевич подсунул короткий ломик под дужку замка, поплевал на руки и резко повернул. Замок отозвался металлическим скрежетом, но не поддался. Зато немного отошла от воротины та самая проушина. Ротмистр вогнал свое орудие в образовавшийся зазор, чуть передвинул, увеличив длину рычага, и снова дернул. Замок повис на оставшейся скобе, и ворота подвинулись навстречу полицейским.

– Ну что ж, прошу. – Владимир Гаврилович потянул створку, пропуская вперед Маршала и местного пристава Рыжова.

Двор оказался по лиговским меркам довольно большим, саженей, пожалуй, десять квадратных, но почти половину его занимали роскошные сани с раскинутыми оглоблями. Слева была стена дома с раскрытой дворовой дверью, справа сарай с распашными воротами, видимо, конюшня. И ни единого следа на недавно легшем снегу.

– Роман Сергеевич, конюшня ваша с господином Рыжовым, – кивнул Кунцевичу Филиппов. – А мы с Константином Павловичем осмотрим человеческое жилище.

Дом и с улицы выглядел небольшим, всего в два окна. Внутри же он и вовсе оказался однокомнатным. Осмотр занял меньше десяти минут ввиду скудности обстановки: давно нетопленная печка с полатями, занимающая чуть не треть помещения, грустящий в печи небольшой холостяцкий чугунок с околевшей кашей и, казалось, намертво застывшей в ней серой деревянной ложкой, кровать, накрытая лоскутным одеялом, две подушки, стол, под которым пряталась одинокая табуретка, цветные картинки на дешевых бумажных обоях трудноразличимого рисунка да закопченная икона в углу под рушником и с погасшей лампадкой. Кое-какая одежда висела на вбитых прямо в стены гвоздях: пиджак, суконные штаны, несколько рубах и летняя фуражка – вот и весь гардероб. Ни сундука, ни шкафа – видно было, что жилище временное, наемное. Не отыскав ничего интересного в комнате, осмотрели при свете динамического фонарика сени. Обнаружился только кнут со сломанным кнутовищем да старый хомут, непонятно почему не выброшенные. Вернулись во двор одновременно с выходящим из конюшни Кунцевичем. Тот нес на вытянутых руках какую-то кучу тряпья.

– Что-то обнаружили, Роман Сергеевич?

Ротмистр молча кивнул и принялся развешивать прямо на оглоблях саней найденные вещи: черный пиджак, полосатые мужские штаны, рубаху и короткое пальто.

– На рубахе и пиджаке, похоже, кровь, Владимир Гаврилович. В сене было зарыто. Лошадей нет.

Маршал сходил в дом, вернулся с другим пиджаком. Померили по плечам – сошлось.

– А здесь вон еще что, господин Филиппов, – пробасил, выходя из конюшни, пристав. – В лошадиной поилке нашел. Хорошо, что воды почитай не было, иначе б проглядел. – Аккуратно, будто младенца, Рыжов держал на руках обледенелый топор с темным, затертым топорищем.

Через час в кабинете начальника было многолюдно: сам Владимир Гаврилович восседал на своем председательском месте под портретом императора, Маршал устроился на любимом подоконнике с папиросой и пепельницей, Свиридов расположился за приставным столом, в торце которого заканчивал вещать о результатах своих скоропостижных исследований новых улик доктор Кушнир.

– Так что совершенно точно могу заключить, да-с, что пятна на одежде – это кровь, и кровь человеческая, ну и с большой доли вероятности берусь предполагать, что это кровь нашего чурбанчика, да-с, прошу прощения, приклеилось к языку прозвище, – резюмировал Павел Евгеньевич и выпустил к потолку облачко ароматного трубочного дыма. – Топор же, увы, пролежал в воде достаточно долго для того, чтобы не сохранить никаких следов. Ни крови и плоти, ни отпечатков. Только две зарубки крест-накрест. Может, помогут найти хозяина.

– Константин Павлович? – повернулся Филиппов к окну.

Маршал соскочил со своего насеста, следуя давней привычке начал вышагивать от стены к стене, рассуждая:

– Версия вырисовывается следующая: Лебедь после очередной ссоры с женой, ослепленный приступом ревности, прихватил топор и побежал домой к обидчику мстить за поруганную честь и нанесенные ранее побои. Должно быть, подкараулил или как-то проник во двор, оглушил и, прошу прощения, разделал. Про оглушил, конечно, предположения, но на теле ран нет, так что выглядит это вполне резонно. После убийца разложил руки-ноги и голову по торбам и побросал в канал. А после проспался, понял, что натворил, и пустился в бега. А то и вовсе где-нибудь замерз. Надо бы проверить все невостребованные трупы, что с улиц свозят. И объявлять розыск. Если лошадей увел Лебедь, он может уже черт знает где быть.

Филиппов с сомнением покачал головой:

– На пролетке? Это у нас с вами снег только лег, а за московской заставой уже месяц зима.

– Ну, пролетку поменять на сани – дело недолгое, – подал голос Свиридов.