– Данка, это, может… – переминаясь с ноги на ногу подбирала слова Злата, – мамка твоя так вернулась? Проведать пришла…

– А ты чаешь, что люди, как только дух испускают так в птиц оборачиваются? Небылицы! – с неуместной ухмылкой выдал Бажен.

– Нет, ну… что-то же случается, когда умираешь?.. – замялась златовласая.

Девушка не поддержала размышления двоих и продолжала грести землю трясущимися руками. Не успевшая остыть от вчерашнего благодатного солнца земля, теперь чёрными прутьями вилась под её ногтями. Повсюду пахло противной сыростью и испареньями перегноя разнясь с иногда доносящейся до носа свежестью и чистотой Святого озера.

В памяти Жданы возникли сюжеты, как они с мамкой по весне ходили подле погоста и собирали живучку11, зная, что скоро пойдут первые, кого настигла лихорадка, оттого запасались заранее. И подумать дочка не смела, что мамка сможет всем подсобить, кроме себя, до конца дней, не выяснив природы боли в голове, что её, скорее всего и сгубила наряду со старостью.

Выудив из кушака12 кресало, кремень и мешочек с иссушенным можжевельником, а следом выбив искру она подожгла веточки, которые тут же принялись тлеть, после чего три раза обошла вокруг место захоронения. Что молвить при этом, какие слова подобрать во время серьёзного ритуала – на ум не приходило, не считала она себя ведуньей как кликали, потому решила, что лучше уж молчать, чем впустую наговорить с три короба.

Погребение было окончено, следующим этапом являлась тризна. Ждана знала, что приходить в теперь её дом даже для поминок никто не будет, потому и эту участь следует в правильном порядке провести ей. Однако от незнания, опять всё приходилось делать по наитию.

Солнце степенно уходило на сон, а на деревню наваливалась темень. На скрип ржавой чуть покосившейся калитки выскочил навстречу в средину двора разнопёрый петух. Вопреки серых, покрывающих небесный свод как тяжёлое одеяло облаков, его лоснящиеся кисточки хвоста, свисающие точно ветви упругой ивы, переливались ярче райской дуги.

Ждана с грустью остановилась подле калиты, осматривая опустевший двор и не решалась войти, точно теперь ей нужно спрашивать разрешения, прежде чем ступить в ещё недавно родной угол. Погрузилась в долгие мысли вперив замыленные глаза в никуда.

Всё стало ей постылым и отчуждённым. Думалось, что матушка была единственным связующим звеном, последней тоненькой ниточкой, которая поддерживала благость в этом месте, не давала деревцу погибнуть во дворе, траву, что дорастала до колен – запрещала убирать, ведь всё имеет право на жизнь… всё здесь осталось ровно так, как и было вчера. Но уже было не вернуть самого важного – той доброй и бескорыстной женщины, сердце коей обливалось кровью, если кому-то было худо и больно, той, что всегда спешила на подмогу деревенским и ко всем относилась с добрым уваженьем.

С нынешнего дня всё оказалось возложено на хрупкие девичьи рамены13, и Ждана не была уверена, что осилит нести матушкино бремя знахарки в вымирающей деревне, ведь вся оставшаяся в меньшинстве молодёжь стремилась в Китежград – не так давно образовавшийся само названный стольный город всея Лукоморья. В том числе и Злата всё без конца зазывала подругу перебраться в град, однако если мотивы Златы заключались в поиске ладной любви, то Ждана сторонилась сердечности и ещё тем летом надеялась пойти по стопам матушки, но только крепче обучиться добротному знахарскому мастерству. И всё же оплата у знахарей была такая – что ни кров не оплатишь в граде, ни кафтан не купишь. Без денег и в город – сам себе ворог. Ведунов же, особенно умелых, в сравненье благодарили больше. Ведуны, или по-другому их звали ведьмами, также как и знахари лечили людей, но в основном подключали к действию магию – шепотки, заговоры, оговоры, но всё из их рук и уст исходило на благость, в отличии от колдунов, кои устремляли свои силы лишь на чернь.

Однако князь Лукоморья последние лета особо не жаловал не только колдунов и ведающих в тёмных делах, но стали опасаться за свою жизнь даже простые лекари, желающие делать добро людскому здоровью. «Лечить можно – колдовать негоже» – эти слова стёрлись из обыденной речи, ведь в чём отыскать разницу между колдуньей и зелейкой – люд не знал, оттого от незнания мешал все понятия и в случае неудачного дела – начинал рьяно разглагольствовать, оттого ведающего настигали испепеляющие последствия. Ждана и некие силы в себе порою чуяла, однако никогда не применяла – боялась, оттого запирала их насилу, не хотела зла делать, а ныне и вовсе страшилась в град подаваться.

Так и случилось всё слишком лихо и теперь девушка оказалась совсем потерянной, одинокой, как и девятнадцать летов назад. В Беловодье же Ждана точно была уверена, что жители не дадут спокойной жизни, но и волочиться в большом граде совсем в отдалении от природы, в безызвестности юной девице тоже было не в угоду и чуждо. Так и стояла она на распутье, не ведая куда себя деть… прямо как сейчас, во дворе.

Отогнав назойливые мысли о серьезном выборе своей дорожки, она опять бросила взор малахитовых глаз на последнего, кто остался здесь живёхонек кроме неё. Животина словно чувствовала свой грядущий исход и принялась нервно кукарекать, носиться по двору.

– Айда сюда, ну! От судьбы не уйдёшь!.. – вдогонку за птицей ругалась та.

Марье, ввиду возраста, уже не хватало сил держать скот, ухаживать за ним, при том – двоим много ли надо? Потому матушка заводила только курей, да и Бажен всегда снабжал мясом и молоком, от этого и не голодали, но и жили смирно.

И не сказать, что Жданка была неженкой или никудышной помощницей, но сама никогда животину жизни не лишала, да и дальше бы не трогала. Только таков был один из последних наказов маменьки, а ослушаться она не могла, даже после её смерти. «Не клади его со мной в дорогу. Дай ему свободу и тебе раздолье будет, да пища поминальная, Дана. Опосля в град направишься, мужа себе ладного найдёшь, всё будет у тебя Жданка, токмо когда меня не станет не гляди в глаза ворога, беды не оберёшься! Пропадёшь!» – выталкивала из себя последние слова Марья перед кончиной.

Всё же схватив брыкающегося певуна за тело, девушка потащила того к чурке и уложила на бок. Глаза стали на мокром месте.

– Это что получается? Матушку схоронив я не роняла слёзы, а петуха завидев – разреветься готова! Дурная… дурная!

И вразумить не могла, что лишь настал миг выплеснуть всё что накопилось, а она в сердцах корила себя за вверенную ей с рожденья людом «неправильность».

Обе длани крепко сжимали птицу, потому живо стекающие серебряные ручейки стереть было трудно, так и струились они по веснушчатым чуть розоватым щекам. Сколько раз себя кляла за то, что творит сейчас – не счесть. Хотя и ведро подготовила, чтобы потом накрыть, дабы не понёсся без головы неведомо куда, и топор рядом приладила… но не смогла.

Все следующие разы мучить петуха своей трусостью Ждана не стала, потому просто унесла того и подкинула наискось во двор к Бажену окончательно разочаровавшись в себе. «Он точно не даст ему пропасть. А вот что мамкин наказ не выполнила, то будет мне худо!».

Спустя какое-то время на старом дощатом столе стояли тарелки с кутьёй, блинами и киселём в глиняной кринке. В животе истошно скребло и притрагиваться к поминальной еде не хотелось, однако, пересилив себя, она точно побитая жизнью исхудавшая кошка, подтянув к животу колени сидела на сундуке глядя на завешенные тряпьём зеркала, насилу жуя измазанный в, неприлично ароматном для поминальной пищи, меду ажурный блин.

Озираясь по сторонам, ей причудилась медленно ползущая тень по печи, что стояла подле входа в избу, словно кто-то наведался. Убеждая саму себя, Ждана уверилась, что это лишь отблески света играются с нею, да мысли тяготят, оттого дурное видится. Недвижимое пламечко зажжённой лучины одновременно пугало мертвенностью и бездвижьем и тут же успокаивало тем, что все этапы она сделала верно и душа хоть и не родной, но матушки отправилась в Навь и не витает в Яви, ведь наверняка уже встретилась с помощником чёрного бога – Велесом, для переправы.