Евнух поклонился и ушел. Ксеркс наблюдал за отцом с нетерпеливым предвкушением, желая увидеть в нем волка, разрушителя народов.

– Итак, – сказал царь, – сын мой, я не забуду о своем долге перед греками. Не забуду, пока он не будет оплачен тысячекратно. Это маленький и рассеянный народ. Я куплю корабли у финикийцев и отправлю сюда несколько обленившихся западных гарнизонов. Здесь слишком много придворных, Ксеркс, мягкотелых толстяков, живущих легкой жизнью. Думаю, небольшое путешествие пойдет им на пользу. Возможно, я увижу, как мои «бессмертные» чувствуют себя в открытом море. Забавно было бы узнать, как люди вроде Датиса изрыгают завтрак за борт.

Царь рассмеялся, развеяв свое мрачное настроение. Он повернулся к сыну, и Ксеркс сумел выдержать его взгляд и не вздрогнуть.

– А теперь прикажи привести твою лошадь. Хочу посмотреть, как ты выедешь с разведчиками, когда мы доберемся до равнины.

– Я бы предпочел…

– Мне будет приятно, Ксеркс, – мягко сказал Дарий.

– Конечно, отец, – склонил голову мальчик.

– Хорошо, – улыбнулся царь. – Воины должны видеть, как ты ездишь верхом. С заходом солнца я буду ждать тебя на пиру для моих полководцев. Мы подумаем, как наказать эти ионийские города, которые дрожат перед нами.

Ксеркс поклонился еще раз. Он надеялся побыть немного наедине с собой, без того чтобы отец указывал ему и распоряжался каждым его часом до самого сна. Он знал, что награда за послушание и терпение придет. Хотя он и не мог представить себе мир, в котором нет его любимого отца, однажды империя будет принадлежать ему. Его приказ разгонит тучи или затмит солнце в память об отце. Думать об этом было приятно.

Ксантипп замер на месте и, сохраняя ровное дыхание, негромко отдал указания рабам вокруг себя. Внимательно выслушав, трое мужчин сдержанно кивнули, соглашаясь. Все они служили семье его жены с детства.

«А ведь каждого спартанца, – почему-то подумал Ксантипп, – готовят к войне семеро рабов. Возможно, у афинян это получается лучше».

Произносить свою мысль вслух он не стал и даже не улыбнулся. Им владело какое-то непонятное беспокойство, нетерпение. Ему было тридцать восемь лет, и он знал, что в этот день может умереть.

Он больше не слышал городского шума, хотя и сомневался, что на улице стало тише. Дом жены был огромный, его окружали оливы и смоковницы. Комната, в которой Ксантипп готовился к войне, находилась в центре здания, вдали от внешних стен, которые оказали бы честь и крепости. Пространство по периметру ограничивали колонны из белого камня, крышу заменяло высокое голубое небо. Здесь, вдалеке от грохота, суматохи и страхов войны, царили мир и покой. Вокруг этого тихого сердца дома были расположены на двух этажах еще с десяток помещений. Ворота за внешней стеной открывались на дорогу в Элевсин, ведущую к северо-западу от центра Афин.

В темноте, задолго до восхода солнца, Ксантиппа разбудили крики. На агору к бронзовым статуям героев, представлявших десять афинских племен, из дома послали гонцов. Под каждой статуей совет ареопага[1] поместил листы тонкого папируса. Рядом стояли рабы с факелами, готовые посветить любому, кому потребуется. На папирусе перечислялись каждая фила[2], каждый дем[3] и все прилегающие к городу земли.

То, чего они боялись, случилось.

Ксантипп довольно хмыкнул, почувствовав, как поножи ладно охватили ноги. Отлитые в точности по форме голени и колена, они надежно держались за счет естественной пружинистости металла, и им не требовались ни завязки, ни ремни. Поножи блестели, словно были из золота, сияя тем же благословенным маслом, которое рабы уже втерли в конечности Ксантиппа.

– Подождите, – сказал он.

Рабы отступили, и Ксантипп сделал низкий выпад. Поножи остались на месте, и он, кивнув, поднялся. Руки раба потянулись к нему застегнуть белый хитон. Его бедра останутся непокрытыми. Одно дело бегать или тренироваться голышом в летнюю жару, и совсем другое – сражаться. Ксантипп еще от отца узнал, сколь полезен может быть кусочек ткани, когда глаза застилает пот или кровь.

Стоя с обнаженной грудью, Ксантипп осмотрел приготовленный нагрудник. Внутри доспех был выложен толстым слоем отбеленного льна, плотного и крепко сшитого. Наружную сторону составляли тяжелые бронзовые пластины. Ксантипп знал, что, по ощущениям в походе, панцирь тяжелеет с каждым шагом, и чем дальше от города, тем больше. Но, несмотря на бремя и нелепые расходы, это был его боевой доспех, шкура войны. Другие стратеги предпочитали сплошную пластину из бронзы или кожи, а Ксантипп не любил, когда его что-то стесняло. Ему довелось видеть воина, который не мог завязать сандалии, не сняв нагрудник, беспомощного, как рыба на суше. По сравнению с тем бедолагой он в своем доспехе чувствовал себя непобедимым. Как и изготовленные на заказ поножи, нагрудник был делом рук настоящего мастера-кузнеца. Бронза – теплый металл, когда касается кожи. Все это нравилось Ксантиппу.

Нагрудник рабы застегнули двумя ремнями на плечах и поясом. Ксантипп кивнул и буркнул что-то неразборчивое. Две бронзовые пластины поменьше прикрывали пах и большие вены ног. При поднятом щите враг видел только сверкавшие поножи, круглый щит и шлем – человека из золота. Руки оставались свободными, их ничто не стесняло. Ксантипп сжал кулаки и сделал несколько широких движений, разминая затекшие плечи.

Сандалии уже были надежно завязаны, и теперь он надел на лоб повязку, назначение которой состояло в том, чтобы впитывать пот и смягчать давящую тяжесть шлема. Вторая группа рабов внесла оружие гоплита, и у Ксантиппа забилось сердце. Оружие не было куплено богатством Алкмеонидов, семьи его жены, которая вела родословную со времен гомеровской «Илиады». Нет, оно хранило копившиеся годами следы и отметины, царапины и вмятины и даже небольшое пятно пайки у основания наносника. Каждая часть снаряжения в какой-то момент спасла Ксантиппу жизнь. Он смотрел на свою боевую коллекцию с гордостью и любовью, как человек, гладящий по голове верную собаку.

– Где мой щит? – спросил он.

Щит-гоплон не принесли вместе с остальным оружием. Рабы посмотрели на старшего, ожидая, что ответит он.

Непривычно серьезный, Маний для начала поклонился:

– Хозяйка сказала, что сама покажет его тебе.

– Понимаю. Агариста велела его перекрасить.

Это был не совсем вопрос, но Маний все равно опустил голову, покраснев под холодным взглядом хозяина. Как раб по отношению к Алкмеонидам, Маний служил в доме в разных ролях на протяжении всей жизни хозяйки. Агаристе он был предан беззаветно, как может быть предан только тот, кто носил ее на своих плечах, когда она была маленькой девочкой. Но сейчас это был момент безмолвного общения двух мужчин, пусть и занимавших разное положение.

Ксантипп не сказал больше ни слова и принялся проверять древко копья, выискивая возможные трещины. Рабы, чувствуя его скрытый гнев, неловко переминались.

Трещин не обнаружилось. Повинуясь внезапному импульсу, он жестом отогнал людей подальше и повертел грозным оружием над головой и по сторонам так, что оно запело в воздухе. Длиной в полтора его роста, копье было идеально сбалансировано: вес листовидного железного наконечника уравновешивался бронзовым шипом на другом конце – убийцей ящериц, как называли его юноши из эфебов-гоплитов. Древко македонского ясеня было приятно на ощупь. Поглаживая его, Ксантипп ощущал оставленные инструментом отметины, память и пот работавших с деревом старых мастеров. Он убивал людей этим копьем-дори. Руки признавали его своим.

Ксантипп провел ладонью по плюмажу из конского волоса, гребню шлема. Ни пылинки, а густая щетина была аккуратно подстрижена и выглядела как новенькая. Удовольствовавшись осмотром, он положил шлем у ног и взялся за меч – проверить острие. Некоторые вещи нельзя доверять рабам, какими бы опытными они ни были. За клинком – с тех пор, как Ксантипп в последний раз обнажал его от имени города, – ухаживали хорошо. Он тоже блестел оливковым маслом, и черных пятен ржавчины на нем не появилось. С ремнем на поясе и ножнами, добавившими веса доспехам, Ксантипп уже чувствовал себя изрядно потяжелевшим.