Из полутемной аркады в залитую солнечным светом комнату вышла Агариста.

Хрупкая, она принесла его щит, самую тяжелую – и самую важную – часть снаряжения. Бронзовый круг был покрыт белой тканью, но Ксантипп подумал, что знает, что же там изображено.

– Оставьте нас, – тихо сказала она.

Приученные исполнять ее волю, рабы растворились в окружающем мраке. Это был ее дом, а до нее – дом ее отца. Там, где сейчас стоял Ксантипп, стоял когда-то ее дядя Клисфен, человек, переустроивший афинскую демократию и выбравший названия десяти племен. Агариста принадлежала к знаменитой династии, и это временами тяготило Ксантиппа. Она полюбила его тогда, в пору незапятнанной юности и зеленой весны своей жизни. Они поженились, когда ей было шестнадцать, а ему тридцать и он только вставал на политическую стезю. Прошло восемь лет, и если он поднялся, то отчасти благодаря поддержке ее семьи. Но она пришла к взрослому мужчине в момент своего первого расцвета и потому все еще боялась его неодобрения. Он знал, что одно сердитое слово может вызвать слезы у нее на глазах, и это читалось в каждой черточке ее лица. Испуганная, опасаясь, что Ксантиппу не понравится то, что она сделала, Агариста робко приблизилась к нему.

– Что ж, покажи. – Все еще держа копье в правой руке, он вытянул, растопырив пальцы, левую.

Молча, закусив нижнюю губу, она сняла ткань и отпустила, позволив ей слететь на плитки пола.

Когда Ксантипп только услышал, что жена перекрасила его щит, он ожидал чего-то с изображением льва. Это видение мучило Агаристу годами, приходя, уходя и возвращаясь, нарушая сон. Она рассказывала о нем много раз, и Ксантипп знал все подробности. Другое дело, что ничего пророческого он в этом не усматривал. Потакая Агаристе ради сохранения мира в семье, Ксантипп думал, что боги не доверили бы его глупой молодой жене истинное видение. Скорее всего, оно было порождением ее беспокойства за него или за детей. Тем не менее он ощутил укол страха при мысли об утрате прежнего, привычного изображения на щите – глаза, неизменно взиравшего на каждого врага, с которым он сталкивался.

И вот теперь глаз исчез, и это воспринималось так, словно она его ослепила.

– Очень хорошо.

– Тебе нравится? Правда? – спросила жена, заглядывая ему в лицо. – Нет. Тебе не нравится.

– Это прекрасно, – ответил он, ничуть не кривя душой.

Художник показал себя с наилучшей стороны. Из центра щита с ревом – голова, зубы и ярость – рвался лев. Образ был прекрасный, хотя Ксантипп все равно предпочел бы, чтобы за ним приглядывал тот старый немигающий глаз.

– В том видении, где я родила льва, – заговорила Агариста, решив заполнить тишину потоком слов, – мне сначала подумалось, что это должен быть ребенок. Раз я носила дитя, что еще это могло быть? Но потом я увидела твой щит и подумала… что, если бы ты был львом? Или я бы знала, как сделать моего Ксантиппа афинским львом?

– Не могу сказать, правильно это или нет, не сегодня, – ответил он.

Разговор требовал от него большего, чем он хотел дать в этот момент. С оружием в руках, в преддверии битвы, ему нужно было оставаться спокойным, мрачным и молчаливым. Она же продолжала выспрашивать, раскалывая в нем холодную твердость. Приветствовалось такое не всегда.

Ксантипп огляделся – рабов в поле зрения не было, хотя он знал, что они близко, в пределах окрика.

– Агариста… то, что произойдет сегодня…

– О! Дети! Мне нужно привести их, чтобы они попрощались с тобой.

– Нет, послушай…

Но она уже ушла, ускользнула, и он остался один в лучах яркого света, под высоким голубым небом. Всходило солнце, и Ксантиппа вдруг словно толкнули в спину – иди. Он даже сделал пару шагов, но услышал голоса детей – звук, вцепившись, как репей, остановил его.

Семилетний Арифрон, старший из троицы, вошел первым, за ним следовала шестилетняя сестра Елена. Они вошли, как маленькие гусята, с благоговением глядя на отца, сверкающего маслом и золотом, словно живой бог. Агариста привела за руку младшего, спотыкающегося рядом с ней, с блестящими от слез глазами.

Ксантипп отложил копье и опустился на колени:

– Идите ко мне, малыши. И ты, ты тоже, Перикл. Все в порядке. Подойдите.

Все трое подбежали к отцу и принялись колотить его в грудь и гладить ладошками бронзовые пластины. В глазах их застыли восторг и восхищение.

– Ты собираешься убивать персов? – спросил Арифрон.

Ксантипп посмотрел на старшего сына и кивнул:

– Да, много персов. Сотни.

– А они придут убивать нас?

– Никогда. Мужчины в Афинах вооружаются, чтобы остановить их. Персы еще пожалеют, что вообще заявились сюда.

К его досаде, Елена внезапно расплакалась. Личико ее скривилось, и вдруг раздались необычайно громкие рыдания и вопли. Ксантипп поморщился, сожалея, что вообще допустил этот момент.

– Послушай, Арифрон, ты мог бы отвести сестру и брата на кухню? Найди им фруктов или что там у повара на вертеле.

Старший сын торжественно кивнул, понимая, что ему доверили ответственное задание. Ксантипп обнял каждого еще раз, и дети удалились вслед за Арифроном.

Агариста наклонилась поднять копье. В ее руке оно смотрелось непривычно и странно, и Ксантипп быстро забрал его.

Слишком много дурных предзнаменований было в этот день, и плачущие дети стали последним из них. Он уже лишился глаза на своем щите и не хотел, чтобы жена уронила его оружие, боялся того, что` это может означать. Она накрыла его руку своей, и он почувствовал ее тепло и запах благовоний: розы, лаванды и мускуса. Аромат заполнил ноздри, и Ксантипп попытался понять, не вдыхает ли он сладкий дым от масел собственного погребального костра.

– Агариста, если мы проиграем…

– Не говори так, прошу. Накликаешь беду. Пожалуйста.

– Так нужно. Я должен знать, что ты понимаешь.

– Пожалуйста…

Ксантипп подумал, что она повернется и убежит, и эта мысль отозвалась приливом гнева. В некотором смысле его жена все еще оставалась невинной. Он схватил ее за запястье – так сильно, что она вскрикнула.

– Если мы проиграем и они придут сюда, ты должна убить детей.

– Я не смогу это сделать, – прошептала Агариста и, уже не глядя на него, инстинктивно дернулась, попытавшись высвободить руку.

Он не поддался жалости и еще сильнее сцепил пальцы, хотя по ее щекам уже текли слезы.

– Ты хозяйка дома, Агариста. И ты сделаешь это. Если сама не совладаешь с клинком, отдай его Манию. Сказать тебе, что ждет детей, которых персы захватили в плен? Хочешь, чтобы я описал весь этот ужас? Они чума в этом мире, Агариста. Я видел результаты их… внимания. Видел трупы. Если мы проиграем, они преподнесут Афинам урок. Город умрет, и здесь не будет безопасного места. Это не похоже на прежние войны, когда армия Спарты встала под Акрополем или когда всадники Фессалии сражались против нас. Мы греки, и мы знаем пределы войны, но и знаем, когда их нет. Персы… они слишком жестоки, любовь моя. И их много, как песчинок в пустыне. Если они победят, ты должна спасти детей и себя от того, что произойдет.

– Если это приказ моего мужа, я сделаю так, как ты говоришь.

Она покорно склонила голову, хотя, когда их взгляды встретились, он поймал себя на том, что усомнился в ее искренности. Ее семья была богатой и могущественной на протяжении веков. Долгое богатство давало им чувство уверенности не в последнюю очередь в своей способности выживать. Он видел это в ней. Ему оставалось только молиться – Аресу, Зевсу, богине брака Гере, – что беда обойдет Агаристу стороной и жена никогда не узнает, насколько в самом деле хрупок мир.

Он поцеловал ее – без страсти, на прощание и с обещанием:

– Если смогу, вернусь.

Он не сказал, насколько мал в его представлении этот шанс. Те греки, которые думали, что смогут победить, никогда не видели персидских армий. Эти армии напоминали черную саранчу в Ионии – и даже они, как говорили, были лишь малой частью целого. Ксантипп сражался против их гарнизонов, поддерживая греков, лишь хотевших всего-навсего жить свободно. Он собственными глазами видел месть персов, обращенную на невинных людей. Редкий сон обходился без того, чтобы та или иная картинка из прошлого не вернулась и не вырвала его из дремоты. Лекарь Агаристы сказал, что сны исчезнут через несколько лет, но, похоже, такого запаса времени у него не будет. Ему, человеку, видевшему, как горели Сарды, пришла пора сражаться на греческой земле.