Нельзя, нельзя сейчас думать об Эбби, иначе все из рук повалится. Опираясь на край кровати, Карен поднялась на ноги, подняла с пола щипцы и открыла черную сумку Уилла.

– Никаких иголок! – запротестовал Хики, глядя, как она достает ампулу лидокаина и шприц. – Сама понимаешь, доверия тебе нет.

– Как хочешь. Но сорок стежков без анестезии – испытание не из легких, боль адская, сразу предупреждаю.

– Ну значит, тебе понравится! – заржал Джо. – Не волнуйся, крошка, мы с тобой потом за каждый стежок расквитаемся!

Чувствуя, как страх сжимает сердце ледяными щупальцами, Хьюи с девочкой на руках пробирался через ночной лес. С каждой секундой бурый туман сгущается, застилает все вокруг, лишь яркие квадраты окон проступают сквозь толстую пелену. Эбби кричала без остановки и так громко, что Хьюи диву давался: как она не задохнется. Вот бы заткнуть уши… увы, руки всего две, и они нужны, чтобы нести малышку.

Ее крики, как река, которую нужно перейти вброд. Грудь щемят старые детские страхи, а сердце трепещет, словно колокольчик на ветру. Джои велел связать девочку, но Хьюи не хотелось. Джои велел ее придушить, если раздастся выстрел, и Хьюи благодарил Бога за то, что выстрелов не было. Причинить боль малышке он смог бы, только увидев поверх ее заплаканного лица другое лицо, лицо девочки постарше. Та девочка однажды завела его в лес, показала кое-что, а потом велела спустить штаны. Он послушался, однако на крики девочки из-за деревьев вышли старшеклассники и начали издеваться. Хьюи хотелось свернуть мерзавке шею, чтобы стала вялой и безжизненной, как курица.

В душе все перепуталось, одно Коттон знал твердо: без Джои он пропадет. До переезда в Миссисипи жизнь была похожа на бесформенный синяк, и от мысли, что этот синяк может появиться вновь, становилось дурно. Малыши вроде Эбби – будто озаряющие темноту фонарики: вспыхивают и гаснут, а Джои – единственное, что у него есть.

Перевалило за полночь, в доме Дженнингсов было тихо и темно. На соснах стрекотали сверчки, по шоссе с ревом пронесся грузовик, а сам дом стоял, погруженный в мрачное безмолвие.

Пронзительный крик вспорол ночную мглу острым ножом.

Спальня, стилизованная под сани кровать… Над раненым бедром Хики склонилась Карен. На Джо ничего, кроме полотенца, целомудренно прикрывающего промежность. В левой руке бутылка "Дикой индейки", в правой – галогенный фонарь из кабинета Уилла, который он направлял, куда просила Карен. Стиснув зубы, похититель старался молчать, но порой, когда игла пронзала не усыпленную анестезией плоть, из груди вырывался крик.

Карен ловко работала U-образной иглой: соединяя края раны, завязывала узлы, переходила к следующему участку. Поразительно, какие увечья может нанести один удар скальпелем! Хики потерял не так много крови, чтобы всерьез опасаться за его жизнь, но вполне достаточно, чтобы до безумия перепугать далекого от медицины обывателя. Как хорошо, что удалось проткнуть пенис! Ранка маленькая, на пару-тройку стежков, зато Джо теперь явно не до орального секса.

– Сколько еще осталось? – напряженным от боли голосом спросил он.

– Только половину зашила. Надо было на лидокаин соглашаться.

Игла вонзилась в белую кожу бедра, и Хики припал к широкому горлышку бутылки.

– Вот моя анестезия, другой не надо. Давай шевелись!

Наложив еще пять стежков, Карен остановилась размять кисть. Тут и вырвался вопрос, беспокоивший ее с самого начала.

– Почему мы? – негромко поинтересовалась она.

– Что?

– Спрашиваю, "почему мы"?

Не выпуская из рук бутылку, Хики приподнял подбородок своей пленницы и заглянул в глаза.

– Неужели ты правда такая дура?

– В смысле?

– А почему не вы? Думаете, загородный дворец отгородит от боли? У моей матери был рак гортани. Ужасно, даже тебе не пожелаю! "Боже милостивый, ну почему я?" – чуть ли не каждую минуту хрипела она, а я, как попугай, вторил: "Боже, ну почему мама? Почему не безголовый папаша?" Помню, я воздевал к потолку глаза, будто Иисуса там разглядеть надеялся. А потом дошло: Боженька надо мной издевается! – Хики встряхнул бутылку, пролив янтарную жидкость на колени Карен. – Так вот, умница моя, над тобой он тоже издевается!

– Почему?

– Потому что ты человек, вот почему! А почему не ты?

Закусив губу, Карен пристально смотрела на Хики. Каждая черточка его лица пропитана горечью, а глаза – бездонные, подернутые масляной пленкой колодцы.

– Наверное, ужасно быть тобой.

– Порой да, – признался Хики. – Но тобой сегодня быть еще ужаснее.

Стоя у венецианского окна шикарной спальни, Уилл смотрел на Мексиканский залив. Несмотря на всю роскошь, Кипарисовый люкс с каждой минутой все больше напоминал тюремную камеру; немного успокаивали лишь темные воды залива, тянущиеся на юг к полуострову Юкатан.

Узнав, что Хьюи поймал дочку, доктор места себе не находил. Даже вооруженная пистолетом Шерил предпочла укрыться в мраморной ванной: так страшен был его гнев. Окажись перед ним Хики – Дженнингс убил бы не задумываясь. Но возможность, естественно, не представится: головоломку этот мерзавец намеренно сконструировал так, чтобы избежать подобного сценария.

Гнев постепенно проходил, а раздражение осталось. Страшно хотелось во всем разобраться. Каким образом Карен удалось взять Хики под контроль? Вероятно, при помощи револьвера с верхней полки шкафа. Но если даже так, почему Джо испугался? Пока у них Эбби, можно никакой пушки не бояться! А Хики, судя по всему, боялся… Вот только чего? Прежде чем похититель положил трубку, Дженнингс успел расслышать, что его порезали. Неужели Карен? Неужели не выдержала напряжения и попыталась убить мучителя? Вряд ли… Она никогда не теряет голову – для доктора это стало чем-то вроде непреложной истины. Покойный тесть выработал у дочери самодисциплину, которую иначе как чудовищной не назовешь. Что бы ни произошло дома, Уиллу об этом не узнать.

На темно-фиолетовом фоне залива горели огоньки одинокого плывущего на запад корабля. Судно, наверное, грузовое: кофе или бананы в какой-нибудь порт под Новым Орлеаном. На том корабле, менее чем в трех милях от окна, спокойно спят люди, целый экипаж. Но даже знай они о проблемах доктора, вряд ли смогли бы что-нибудь сделать. В самом отеле семьсот пятьдесят докторов, многих Дженнингс знал лично… они тоже помочь не в состоянии. Уилл в ловушке, в непробиваемой клетке, которую сконструировал безумец по имени Джо Хики.

Нет, его нельзя назвать безумцем. Если исключить расстройства, вызванные органическими заболеваниями, настоящее безумие встречается довольно редко. Практику по психиатрии Дженнингс проходил в государственной клинике Уитфилда. Среди пациентов были так называемые "невменяемые в отношении совершенного преступления". Немного осмотревшись, Уилл понял: кое-кто из них мыслит вполне здраво. Пыл, с которым они шли к своей цели, был сродни азарту успешных предпринимателей, политиков, экономистов. Просто общество не смогло сопоставить их цели со стремлениями вменяемого большинства. Здесь же совсем другое дело. Атавистические, порой даже дикие желания испытывают все люди без исключения, просто одни подавляют их успешнее, чем другие. Так что к первой категории Хики явно не относится. Он действует импульсивно, без оглядки на опасность или закон. Мотив вроде бы самоочевиден: деньги. С другой стороны, раз уж человек решил нарушить закон, существуют менее сложные и рискованные способы обогатиться: кража, например, или разбой. А план Хики, судя по всему, преследует более глубокие цели, их необходимо вычислить, и как можно скорее, в самое ближайшее время!

Только почему-то голова отказывалась думать о тайных мотивах Джо.

Вспомнились дорога в аэропорт и запоздалые попытки уговорить Карен поехать вместе с дочкой на конференцию. Жена сказала «нет», и у Уилла появилось дурное предчувствие. Ничего мелодраматичного, просто опасение: если Карен с ним не поедет, отношения еще сильнее разладятся. Такого он и в приступе паранойи представить бы не мог. Зато представлял, что одинокий уик-энд подарит ему шанс. Такие шансы появлялись и раньше, Дженнингсу и в голову не приходило ими пользоваться. А по дороге в аэропорт он будто слышал шепот второго «я». Голосок, прорезавшийся после долгих месяцев отказов и напряженного молчания, ворковал: вон она, разрядка, на горизонте! И Уилл малодушно прислушивался… Как же сейчас он ненавидел себя за это малодушие!