– Да так, никчемный человечишка. Мой дворовый крепостной, государыня-матушка, – поспешил с ответом Черкасский.

– Как? – Лицо императрицы вытянулось. – Покажи мне его.

Крепостного поставили перед нею. Она долго смотрела на него. Ее удивляло, что тот не падал перед нею на колени и даже не опускал глаза, а будто всю ее поедал взглядом.

– Поглядел? – спросила. – А вот теперь нарисуй мой портрет в полный рост. Через две недели я вернусь посмотреть.

– Зачем же через две недели, государыня? – вставил реплику канцлер. – Возвращайся завтра.

– Завтра? – неподдельно изумилась она и недоверчиво бросила взгляд на Черкасского. – Не рано ли, Алексей Михайлович?

– В самый раз, государыня-матушка. В самый раз, – наклонил голову тот.

– А что молчит твой человек? У него язык есть?

– Язык имеется, государыня-матушка. Только он держит его за зубами. Перед тобой не смеет раскрыть рот.

– Так прикажи ему.

Князь взыскательно нахмурил брови на крепостного:

– Ответь государыне-матушке: сможешь ли нарисовать ее портрет в полный рост к завтрашнему дню?

– Смогу, государыня, – ответил тот и поклонился в пояс.

– К завтрашнему дню! – требовательно уточнила императрица, явно не веря в такую возможность.

– Смогу, государыня, – твердо повторил человек.

– Ну смотри же, не обмани свою государыню! – погрозила пальцем Елизавета Петровна.

– Не обману, государыня, – пообещал крепостной и снова поклонился в пояс.

– Не обманет, государыня, – успокоил канцлер. – Шкуру спущу, если обманет!

– А мне тогда с кого спускать шкуру, Алексей Михайлович? Ты за него поручился. – Елизавета Петровна глянула с укоризной. – Остынь, канцлер. Пусть рисует спокойно.

Мурашки пробежали по спине Черкасского, он сжал губы и задержал дыхание.

– Пускай рисует, – повторила императрица и отбыла во дворец.

Проводив ее, Алексей Михайлович, чувствуя дрожь в коленках, быстро вернулся к художнику, надавил на голос:

– Не подведи меня! А то без шкуры оставаться мне не с руки. Поди и постарайся, чтобы императрица осталась довольна!

Поклонившись, крепостной выскользнул за дверь. На другой день Алексей Михайлович проснулся рано, что было не в его правилах. Едва собравшись, отправился в каморку крепостного, которую некогда выделил ему для рисования портретов, но куда никогда не заглядывал. Однако на сей раз любопытство, а больше страх перед государыней погнал князя туда. Открыл дверь и сразу оторопел. Прямо на него с большого холста на подрамнике глянули глаза Елизаветы Петровны. В полумраке коморки на картине она была как живая. «Матушка! – чуть не вскрикнул Черкасский. – Да что же ты делаешь в этой вонючей тесноте?» Но вовремя спохватился и выдохнул воздух. Заступил за полотно, увидел своего крепостного. Тот крепко дрых на подстилках.

– Ты что дрыхнешь? – зашумел во весь голос. – Неси картину в дом! А то, не дай бог, государыня поутру нагрянет! – Впрочем, в то, что императрица может нагрянуть поутру, он не верил, потому что хорошо знал ее обычный распорядок дня, да и вообще весь дворцовый образ жизни… между тем, а вдруг? Это напрягало и заставляло быть готовым к любому повороту событий.

Холст разместили в центре зала на подставках. Увидев свой портрет, Елизавета Петровна пораженно остановилась и долго ничего не произносила. У канцлера холодело в груди: а ну как портрет не понравится? Наконец она перевела взгляд на крепостного человека, ничего ему не сказала, а заговорила с Черкасским:

– Я покупаю у тебя этого крепостного, Алексей Михайлович.

– Да как же, матушка? – от неожиданного предложения растерялся канцлер, не зная, радоваться либо нет этому.

– Сколько просишь за него? – повысила голос.

– Как же я могу брать деньги со своей государыни? – пробормотал тот, пятясь и выкатывая из себя слова, которые перли из него сами собой. – Я дарю тебе его, матушка.

Вскоре после этих событий крепостного человека доставили во дворец. Там он написал еще с десяток портретов императрицы. После чего она дала крепостному вольную и распорядилась отослать из дворца всех выписанных иноземных гофмалеров. А несколько позже дала ему дворянство, небольшую деревеньку на полсотни душ и сделала придворным гофмалером вместо иноземных. Настоящим именем его никто не интересовался. Кому интересно знать имя бывшего крепостного? В свое время князь Алексей Михайлович стал называть его Хаюрдо. Почему именно так, никто точно сказать не мог, а канцлер об этом умалчивал. Впрочем, императрице он открылся, и та, по всей видимости, приняла его объяснение, потому что сразу стала звать гофмалера этим же именем. Звучало оно на иноземный манер, вполне подходило, чтобы в глазах иноземцев после отсылки от себя чужих неудачливых живописцев не казаться чуждой иным нравам. Однако высланные мастера разносили порочащие слова, смеялись над неотесанным, не знавшим правил этикета и правил искусного владения кистью дворовым выскочкой. Не понимая, как у этого человека, не учившегося писать картины, могут из-под кисти выходить завидные холсты, они, полжизни отдавшие такому обучению, хором принимались оплевывать его работы. Однако надо отдать должное Хаюрдо: он довольно быстро постиг правила этикета, многие знания дворцовой жизни, искусство речи и нашел общий язык со всеми придворными, чьи портреты рисовал. Чужеземное искусство написания картин не перенимал для себя – у него были свои правила и свои природные чувства цвета и красоты. Скоро те придворные, которые смотрели на него свысока, стали мало-помалу сбрасывать с себя напыщенность и благосклонно принимать его несомненный талант. Всем хотелось увидеть свое изображение на холсте, написанное рукой Хаюрдо. А многие дамы начали доброжелательно принимать его тайные ухаживания.

– Увлекательная сказка, – равнодушно поморщилась Лилия.

– По-твоему, я похож на сказочника?

– Более чем! – похвалила девушка. – Причем на хорошего сказочника. Тебе записывать бы все на бумагу да издать книгу, чтобы матери читали эти истории детям перед сном.

– Извини, мне пора, – вдруг после ее слов заторопился он. Ему определенно не понравилось то, что она не поверила. – Спасибо за чай.

Она разлепила губы, чтобы еще раз поблагодарить за картину и за хорошую сказку, но он мигом вышел за дверь, оставив ее с раскрытым ртом. Закрывшись после него на замок, Лилия остановилась перед картиной и стала внимательно рассматривать ее. Буквально через пару минут ей почудилось, что портрет словно втихомолку стал разговаривать с нею, будто дополнять историю, рассказанную недавно Михаилом. Это исходило откуда-то из глубины картины, на мысленном уровне. Лилия вздрогнула, с усилием вырвала себя из этого состояния, замотала головой:

– Померещится же такое! – Пошла в гостиную, включила телевизор, села в кресло и задумалась.

В конце дня ей позвонила Эльвира. Лилия взяла смартфон, включила громкую связь. Она уже переоделась и собиралась лечь спать. Эльвира точно предчувствовала это:

– Ты еще не легла? А мы только что повесили картину. У Леопольда никак не получалось. Он весь изошел на нет. В комнатах ни на одном месте не держалась. Он какие только гвозди не ввинчивал в стены, везде картина срывалась. Едва удавалось ее не уронить на пол. Все стены исковырял. Пока не решили пристроить в прихожей. Представляешь, сразу получилось. Просто удивительно. А ты где повесила свою?

– Тоже в прихожей. Михаил так решил.

– Он что, сейчас у тебя?

– Нет. Чай попил и ушел.

– Во, странный тип! – удивилась Эльвира. – Любой мужик, когда оказывается у девушки в квартире, первым делом старается забраться к ней в постель, – заявила уверенно.

– Ты про своего Леопольда, что ли? У этого козла одно на уме!

– Я про всех мужиков!

– Надо еще, чтобы девушка захотела этого. – Лилия прохаживалась вдоль кровати, мягко ступая босыми ногами на прикроватный коврик.

– Само собой. А ты что, не захотела, что ли? Смотри, останешься в старых девах, – предупредила подруга.