Вспоминая, какой он – батюшка Василий, Прасковья неслась полем и лесом с глиняным теплым кувшином топленого молока, слыша свое сегодняшнее имя, выскочившее журавлиным призывом из уст его: «Прасковья, Праджня! Пойди, посмотри, где молоко. Кувшин нагрелся в печи…»

Неожиданно для себя она встала среди морошкового овражка.

– Неправильно! Кому я лгу? Такая сорока-легкобока, и жить воспоминаниями? Вон ветка на березе обломилась – не от дождя. По лесу шастают – ах – негодники! Не журавлям же верить в небе, а только им и можно…

Только сказала – все ветки с березы ринулись на головку, – и, пошатнувшись, – скатилась – овражек в очах заметался – туда-сюда – твердо и угловато по земле телом; внутри свежей околесицы – бабочкой-капустницей – туда-сюда: барахтаясь взглядом – бабочкино крыло – в гнезде филина. На дереве вместо зари много дикого зверья… и… Один лось стоял над Прасковьей величественно и угрожающе. Доказывающие правоту, распавшиеся на половины двенадцать пальцев его рогов склонились ей в ножки.

– Тебе тринадцать лет сегодня. Заново родилась. И так будешь долго рождаться. Поздравляю дурочку!

– Дядя? А я думала – лось!

Прасковья высвободилась от тяжелых рогов. Взъерошенная, ручки ладошками к небу, и на них – бабочка-лимонница:

– Небушко, где лось волшебный? Рога мне подарил… – плачет, бедная.

Юродивый захлебнулся – ему с рождения свойственным беззвучным смехом. Гимнастерка солдатская ему шла, да винтовка через плечо. Пожалуй, встретишь в лесу, – испугаешься с миром идущего человека по имени Митрий Юродивый – не кликуха – фамилия настоящая, сбоку к лицу приросшая окаянной бородавкой: и бороду брить он умел, и за коровой ухаживать, и собаку на привязи держать, но что с бородавкой поделаешь – хороша, и неплохо жить с нею. Можно дрова ею колоть, а можно за печь положить – целее будет. Сестренка его Прасковья умерла, и племянница ростом взволнованнее прежней Прасковьи растет – догоняя дубок на склоне, – и юродство его растет постепенно, от фамилии заветной приобретенное, за печкой положенное. В речке Сивке он звезды по ночам моет – не верите? Загадкам юродивого надо верить.

Высвободилась с криком из тугой паутины плача: подлесок, лесочек… полянка… нежность… счастье… Праджня. Слово в слово получается. Бежит к батюшке своему в монастырь, и вера в ней крепнет соответственно бегу, хотя молоко топленое не выполнила; ослабев от счастья, скажет:

– Сознание в лесу почти потеряла. Все метнулось предо мной кругло-кругло; непонятно и чувствительно. Лось мне поклонился прямо в ножки, не верите? Юродивой надо верить!

Батюшка Василий взглянул на нее луком или лукаво; стрелки бровей его сдвинулись вправо; стрелки часов повернулись налево; в тонких запястьях беличьим смехом вверх по лесным неисхоженным тропам – на берег речки – под звездную известь – печь не предаст – раз за ней положили – страшный секрет – что ни есть – то и будет… хочется плакать мне; звери как люди… Правда же… люди теперь будут звери, если война…

– Остановись! – строго велел Батюшка. – Ты заговорщица, а не юродивая! Не занимайся кликушеством. Вся эта ваша поэзия – неумелое начетничество – магия доморощенная. Если я тебе конфеты монахинь отдал, не возомни себе. И дядька твой Митрич не юродивый – солдат он, контуженый. Учиться тебе надо. Я позабочусь. Отправлю тебя – в настоящее послушание – не косное, где книгам будет время. Уж и отправлю бесенка! Поедешь с моим знакомым в страну чудес – Индию… или Тибет. Будешь его племянницей.

Посреди храма, в своде главного купола запели поочередно для Прасковьи апостолы – ученики Христа, восседающего скромненько – не скоромненько – омывающего ноги неверующему Фоме.

Марфа-посадница промелькнула мимо девушки со священными молитвами на голове, принадлежащими, по ее мнению, более чернавке Лидии, а еще более – матушке-настоятельнице и батюшке Василию, и всего лучше – ей самой – только в будущем… белые знаки на черном капюшоне… Черная красота Марфы не поддавалась в ее голове никакому анализу. Батюшка заложил в Евангелие открыточку, и это от взгляда ее ни на миг не ускользнуло.

– Опять мечтаешь! – обвинительно начал он. – Да не постригалась твоя Марфа! Я не благословил. О чем теперь задумалась?

Прасковья склонилась, чтобы батюшка благословил, и тут же вынырнула из-под его руки – по своему обыкновению; в корову не превращаясь, она ткнулась губами в крест на его неласковом манжете и тихо спросила, сгорая от любопытства:

– Открыточка – откуда такая?

Он покорно открыл Евангелие. Черно-белая открытка большого собора и там вперемешку семинаристы – чуждые с нашими, чуждых (по видимости) больше; батюшка чернявый на фоне их сложил на животике руки, в черном атласном одеянии с атласными отворотами на рукавах (превосходящем золотые праздничные одежды отца Василия) – со Спасителем на груди – на длинной цепочке в резной иконке. Неотрешенным спокойствием своим затмил тот батюшка своих семинаристов и сестер-монахинь с реки Сивки. Монашки вечно веселятся, рыбу удят, семинаристы, напротив, тревожные… неужели, – думает Прасковья, – тот крайний – Васильем Изотовым зовется – от учения растревожился, а сейчас успокоился, открылся Учению…

– Где же вы с таким батюшкой познакомились? – наивно спрашивает.

Отец Василий улыбнулся и фотографию спрятал. Пожалуй, волосы его длинные успокоились немного, развившись и распутавшись; курчавостью бородка лишь прыснула – бросая в лицо Прасковьи новую улыбку.

– Ты и страны такой не знаешь!

– В Индии? – утвердительно кивнула Прасковья.

– Нет, в Японии, в городе Тоокёо.

– Отчего ж не знаю? Я Японию знаю! – прыснула.

– Ну и смешная ты! А все – добрая… Еле сбежал оттуда, чуть в шпионы не завербовали сразу три разведки.

Мать-настоятельница неодобрительно кашлянула в его сторону. Она припозднилась после службы, убираясь в храме; сестры сильно утомились солением рыбы.

– Вы бы лишнее не рассказывали, мало ли… И у храмов бывают уши.

Поцеловав большую икону Святителя Василия Великого, она вышла туда, где Марфы-посадницы и след простыл. Через минутку вернулась. Ее натруженная пухлая рука прижимала к груди мокрое от слез полотенце – во время одинокой работы во славу Божию матушка Екатерина любила поплакать о грешной жизни. Голос поэтому звучал легко и радостно (через минуту слез она полностью забывала горести):

– Прасковья, ко мне в келью стукнешь два раза. Сегодня разрешаю остаться. Служба была у нас длинная благодаря батюшке, правильная, хорошая. Так что и вы, батюшка, устали, шествуйте с богом, да с тропинки никуда не сворачивайте. Давеча Митрич свернул – на битву лосей нарвался. Гриша, инвалидная душа, медведя вчера подцепил. Трофейное ружье Гриша Митричу подарил, теперь беспокоюсь за него… Вы с Митричем вместе ступайте, если он в огороде заместо пугала до сих пор торчит…

Слова матушки Екатерины возымели должное действие. Василий Изотов не стал предаваться воспоминаниям о грешной жизни в Тоокёо, пожелал только смекалистому ротмистру, отцу своему, заводившему «подходящие знакомства» после Порт-Артура, с миром покоиться.

Однако воспоминания те имели для Васьки огромное значение. Если разобраться, лучшей частью его жизни, сформировавшей взгляды, придавшей его внутреннему миру автономию от любого путаного начальства и некую завершенность его сосредоточенности, стало трудное существование в токийской семинарии среди обедневшей самурайской касты – под надзором архиепископа Сергия Тихомирова. Задачей отца Сергия было воспитать превосходнейших толмачей для нужд сперва российской, затем советской разведки. И если первое было неоспоримо, то второе элементарно вытекало из этого неоспоримого. Но первостепенной задачей нашего иерарха было совестливое отношение к порученной его усилиям и молитвам Японской православной церкви, вырванной в результате из его рук этническими японцами.

Накануне исторического субботнего землетрясения в Тоокёо в начале сентября 1923 г. Ваське было 16 лет без одного дня. Недостающим днем и явилось первое сентября, начавшееся… событием пестрым – толпящимся. Семинаристы собрались черными ласточками возле Васьки; в крыльях они зажали свежие газеты, – их японскому, сдержанному, а потом шумному ликованию не было конца. «Котаро решил сделать вам подарок!» Казалось, ликовали они более от восхищения поступком Котаро. Наконец полный всякой надменности Котаро взялся царственно прояснить… «Месть благодарностью» было его любимое выражение; единственный из японских мальчиков, кто на свой манер учил русский, не упуская ничего из окружающей жизни. Неизвестно, чего ему стоило получить разрешение Владыки Сергия отправиться с крестным на французский корабль «самозабвенно, в компании русского» – известного фаната флота и кораблей Василия Изотова в день его шестнадцатилетия! Газеты писали о повторяющихся последнее время более ощутимых подземных толчках в районе Тоокёо и префектуры Канагава, сообщались меры предосторожности, вызубренные на зубок любым малограмотным японцем.