Первый снег…»

Я замерла, ведая, – мокрое от слез сердце в тебе остановилось, – будто – острая молния пронзила твою широкую спину… В зрачках задуло вселенную язычка пламени… но взгляд оснежился: «Царь-Сердце!» Твой прощальный взгляд сохранил сознание!

Ты умер. Так естественна эта смерть. Похожа на ветвистое дерево, застившее горизонт. То ли царь драконов рухнул на землю, то ли… преображение Великих элементов пустило корни в почву Дхармы[5]. Ветер – дыхание… Просто ветряная мельница, ветряной гончар, омывающий небо!.. – холодно! Больше не осталось следа того, кто так искусно существовал между небом и землей, подтолкнул идти:

«Иди – повествуй то, что никому нельзя рассказать, пускай никто не услышит – странное повествование Пути. Теперь все зависит только от непривязанности к Пути. Шорох шагов будет отдаваться повсюду – не твоих шагов. Музыка – игра в светлом храмовом лесу – на пяти инструментах – сохраняющая века прошедшего вместо длинного предшествующего мгновения. Медленно поворачиваешься в ответ ей, не дорожа острым умом, отточенным в битве с царем драконов и выношенным в утробах задолго до рождения».

Лес вокруг заметно вырос. Играют в искреннее древесные лианы и показавший палицу бамбук. Может, за ними река гофмановской новеллы и не по-христиански запутанные локоны православного священника среди проповеди.

– Воистину пасхальны слова из григорианских песнопений: «В середине жизни мы в смерти…» О, сердешная, пять инструментов смолкло, проржавело, огненная глина в печи окрасилась. Прасковья, Праджня[6]! Пойди посмотри, где молоко. Кувшин нагрелся в печи…

Прасковья – босоногая девчонка – выбегает из главного монастырского храма и бежит – бежит – через лес, поле, подбирая полы платья – домой к батюшке, скорее, скорее! Успеть принести ему топленого молока из печи – получить книжку с рисунками! Батюшка, недавно закончивший семинарию, хорошо рисует, а еще увлекается странными идеями. В книжке-альбоме столько необычных надписей на чужом языке – точно из капризного мира Пряников и Конфеток. Такими надписями нельзя щеголять в женском монастыре, – вдруг подумают, что батюшка – вчерашний студент – придумал зашифрованный язык с разными точками по-над латиницей, чтобы передавать тайные послания послушницам да монашкам. Прасковья в двенадцать лет не умела читать, а слово «латиница» запомнила, крутясь возле умных приезжих из столицы, а еще прислуживая в Малахитовом доме, где на краю крутого склона над речкой Сивкой поселился батюшка. Монахини просили, конечно же, прислать им кого постарше. Иначе подумало разнюхавшее их «несмирение» начальство и, конечно же, прислало помоложе. «Чем ближе к детству стоит священник, тем будет нам всем лучше», – стала поговаривать настоятельница под яркие смешки и долгие вздохи остальных насельниц. Тяжко-долго вздыхали старенькие Фотиния с Пташкой (бабой Пашкой); весело и открыто улыбались Ксения и Лидия… Другие – совсем девочки – задумывались по ночам, но к утру были спокойны или делали вид. Прасковья обращалась всегда к открыто улыбающимся людям с уважением, крайней почтительностью, ставя их в полный тупик, потому что потом – смеялась, словно издеваясь чуть-чуть. Обычно умные люди терялись, независимо от пола, возраста и прочего. Прасковья к ним – снова с уважением! И затем как заревет коровой – и бежать – через лес, поле, подбирая высоко полы грязненького платья.

Забегает Прасковья в Малахитовый дом – половицы под вязаным ковриком скрипят; ставни распахнуты во двор; настоящая корова у окна мух гоняет с воспаленных глазищ; вертлявая собачка Перловка хозяйку зовет напрасно – никого нет – пустота малахитовая, летняя, мухами кружится над вазой и букетом Петра Кончаловского, импрессиониста и оставленного учителя батюшки – а за пустотой-красотой ветерок мечется, явно, раненый – до печки рукой Прасковьи подать! – не долетая, спрыгивает к железной ноге кровати, а там – вышита жар-птица на коврике – все замечает и, всему сочувствуя, радуется Прасковья Власьевна, двенадцать лет которой отроду – по словам ее матери.

Вызволили худые руки топленое молоко, капельку отпили бескровно-бледные губы – и полегчало свету бегающих по комнате да играющих со знакомыми предметами босых глаз. Легко моросят они ресницами – на щучью сирень в красках персика – о существовании такого фрукта и редкой – щучьей то есть, сирени не каждому полагается знать – то же про деликатный предмет – чернильницу, плоскодонную ракушечку – гнездо «московских и сергиево-посадских» воспоминаний Василия Изотова. Девочка в двенадцать лет влюбилась бы в ученого мечтателя Ваську Изотова. Но странное дело, на гулких излетах речки Сивки ни одна живая душа не способна на порабощение другой души. Во-первых – женский монастырь, и во-вторых – женский монастырь. И в-третьих – он же, ибо деревня – из четырех послушниц, инвалида и юродивого. В Малахитовом доме юродивого поселили Ваську, а Прасковья-младшая была дочкой его сестры и полностью на его юродском обеспечении. Инвалид Гражданской войны славно работал при монастыре, был за конюха при единственной лошади, привозил из района кое-какие продукты, продавая на крестьянском кооперативном рынке коврики с жар-птицами; производство самих ковриков полностью соответствовало ткацкому образованию и образцовому плетению старицы Фотинии и ее подруги Ксении, впрочем, все помогали, даже Василий Изотов, в свободное от работы на монастырском огороде время. А зимы еще ни одной Васька Изотов в глухом краю не пережил. Настоятельница боялась потерять дешевую рабочую силу и обращалась с ним ласково, а с девочками строго. Лето выдалось на редкость прекрасное. Кушали рыбку и малину, загадывали вырастить арбуз в теплице, но ходили полуголодные с пением молитв вдоль речки Сивки. Рыбачили младшие девочки по очереди, не ведая, что в одной четвертой документов монастырь числился уже три года богадельней, а они – старыми девами «при исполнении сиротских обязанностей». Настоятельница вздыхала, но ездила в район получать причитающиеся старым девам пижамы, валенки, нитки мулине для вышивания и журнал «Советский безбожник»; по красным дням календаря – конфеты! Какими же вкусными были завернутые в бумажки конфеты – праздничная, аккуратненько завернутая конфетка! Прасковья никогда не ела свою горсть – на ладони не умещавшуюся пленницу – бабочку-шоколадницу – девочка с ней играла, рассыпая на единственном столе трапезной монастыря перед удивленным Василием и привыкшими к спектаклю монахинями. Как-то чернавка Лидия попыталась разделить между нормальными сладкоежками ее часть: «Все равно не понимает!» Поднявшись из-за стола, старица Фотиния, сухонькая, в выцветшем крепдешине, долго шла к зареванной Прасковье: «А ну тебя, успокойся! Конфеты для еды. У меня нет зубов, а у тебя – ума. Лучше отдать конфеты девочкам, пока не испортились!» Старица хотела погладить несмышленую по голове, – как Василий Изотов, не переодевшийся для праздничной службы в облачение священника, но с выражением священнического лица, перехватил в воздухе ее руку и отвел в сторону: «Не смей касаться ее головы! – Не смей!» «Батюшки, что это?» – заплакала меленькая, словно дождик в саду, старушка. Василий, неясно улыбаясь, не громыхая на нее громом, а сметя большую часть конфет в золотую ткань, сверкнувшую в его руках молнией, связал узелок. Быстро, подобно фокуснику, из прокисшего угла трапезной вытащил палочку; привесив узелок, ласково положил на плечо Прасковье, у которой давно высохли слезы и лицо прояснело счастьем. «Сегодня – настоящий праздник, – сказал Вася Изотов, – Первое мая – День солидарности трудящихся всех стран и континентов. Мы слушаем, как бьются их сердца, точно рыбы в аквариуме». С этими ненасытными, ни на что, кроме Прасковьи-младшей непохожими словами Василий Изотов Юлием Цезарем покинул окормляемых монахинь. «Сестрицы, а ведь правда, праздник! – заговорила веснушчатая Марфа-посадница. – Пора на молитву! Стройся в шеренгу! За руки не браться. Матушка не разрешает». «Матушка в районе!» И понеслось! – «А он такой…»