И тут до меня дошло. Я-то… Ужас! Я плюхнулась на землю – ноги перестали держать. И это было хорошо: так, сидя на земле, я привела себя в порядок. Спереди. А сзади не догадалась. Так и шла, показывая заморское чудо на попе, испачканное землёй.
Что было дальше – как и с кем дошла домой, – не помню. Всю ночь проревела и неделю из дома нос не показывала. Боялась.
– Чего?
– Мой мир из поэзии и музыки, цвета и света, мир, в котором я жила и в котором должно было начаться что-то необычное, высокое, чистое… И началось. Поползли слухи… Нет, полетели! И они превращались в самые наидостовернейшие факты. Точно так и было.
«Она на спор, при людях, юбчонку задрала… А сама-то без трусиков». «Такая девушка, а от неразделённой любви на что решилась – с колеса обозрения вниз головой броситься. А потом передумала. И чтоб такого парня, красавца, опозорить, что вытворять стала – при всём честном народе юбищу задрала, в трусица себе затолкала, грязные, рваные. Стыдоба! А дальше-то, дальше… Она их вообще спустила и бросила парню-красавцу в лицо. С ним плохо стало, его на „скорой“ увезли. А её в милицию забрали. Да! Милиции не до бандитов было, трусищи по кустам искали весь вечер. Вот вам и красавица, да ещё и из хорошей семьи».
А в газете разгромную статью напечатали: «Нам такая мода не нужна». О современной моде и о том, какое пагубное, нет, трагическое влияние она может оказать на молодёжь. Даже на комсомольцев. Так на колесе обозрения у комсомолки так называемая современная мода вздулась и закрыла юное личико. От волнения и стеснения девчушка пыталась оправить юбчонку и чуть не разбилась.
Нужна передовой советской молодёжи навязанная прогнившим Западом мода?! Нет.
– Как ты пережила это?!
– Героически. Героиней стала. Оказывается, как написали в «Молодёжной газете», всё было не так: «Просто на колесе обозрения девушке стало плохо от высоты, а тут эта мерзкая юбчонка (тут они были согласны с тем, что Запад оказывает на нас тлетворное влияние) задралась. Девушка почувствовала себя ещё хуже и, почти теряя сознание, как истинная комсомолка, член горкома, всё-таки взяла себя в руки и, чтобы не испортить отдых трудящейся молодёжи, через силу удержалась на высоте и сделала всё как нужно, проявив настоящую сознательность и героизм. Есть место подвигу в простой жизни!» Вот так – и не иначе. И мой портрет с горящим взором. И я стала комсомолкой-героиней. Почти героиней. Вот с кого надо пример брать.
А я и не догадывалась об этом. Не знала, как вести себя, и старалась поменьше выходить из дому. Не оправдала надежд газеты.
– Вот подружки, наверно, завидовали, – сказал я.
– Ещё как! Трусикам и супер-дрюпер юбчонке. У меня было такое, а у них нет. Всё забугорное! В кружевах. Как тут не завидовать?! А ещё всё продемонстрировала на высоком подиуме, выше некуда. Тоже мне, модель с небеси!
– Хорошо. Много и сразу.
– Это было слишком. Но я начала кое-что понимать. Что есть жизнь, и она другая, не такая, как в книгах.
– Надо ж! Никогда не думал, что малая часть туалета может быть столь важной.
– Для женщин – важнейшая деталь. А для многих – судьбоносная. Особенно если её снять вовремя и умело. Я умела. Но и стихи сочинять умела, так я, во всяком случае, думала.
И во всём находила поэзию. Откуда берётся поэзия? Ниоткуда. Она существует сама по себе и вечно.
– Где?
– В шуме ветра, в воде, звёздах, дожде, в падении листьев. Даже один листочек, падая, издаёт свой звук. Надо только услышать его. А ещё во взгляде, прикосновении…
Ритм, рифма, музыкальность, образность… Надо только увидеть, услышать. Очень немногие видят и чувствуют. А ещё меньше могут это отобразить. А рифмовать – дело нехитрое. Все могут.
– Мудрёно, – сказал я.
– А ты как думаешь?
– Это мы не проходили, это нам не задавали. Может, мульён лет назад кто-то сказал кому-то:
Сиськи у тебя – во!
Заросли волосьем!
А булыжник, что тебе подарил,
Я им соседу голову проломил,
Чтоб не лапал, гад,
Твой аппетитный зад.
Зад твой бел, как луна,
Хочу я только тебя.
И не пойти ль нам туда,
Где течёт река,
Где жратвы полно?
А может, туда, сам не знаю куда.
– Я рвалась туда, знала куда: «В сады поэзии святой. Увижу ль вас, её светила?» Они были там, на Олимпе, где их творят, издают.
И они гремят на стадионах. И наконец! Счастье привалило: была приглашена к нему! Самим! На вечера которого ломились так, что приходилось ломившихся конной милицией обламывать. Как я не двинулась, не знаю. Но головку потеряла.
– И полетела.
– Что ты! Я уж теперь поэтесса. Раз пригласил туда, я должна явиться в «сады поэзии святой» этакой… поэтессой такой. Но как?! Как одеться… или раздеться? Во что…
– Раздеться?
– Даже и этого не было. Так я считала. Я плохо соображала и начала рыться в сундуках, которые отродясь не отмыкали. И нарыла кое-что из прошлого. И из нарытого сотворила… Вот я в кружевном платье (из шалей и скатерти девятнадцатого века), в туфельках начала века двадцатого! А какие на мне перстни с каменьями! Серебряные, начала девятнадцатого века. А причёска!
Такая милашка в шляпке с вуалью. И, конечно, бледное лицо, горящий взор – именно взор! – и яркие губы.
Что стоило это моей семье, подругам! Не описать. Но зато я выглядела настоящей поэтессой начала двадцатого века.
Так я надеялась.
А как провожали!.. В неведомое! И оттого как в последний путь. С цветами, слезами. И пирожками в корзиночке. А я одна в купе.
Совсем не вагонная, с глазами на пол-лица. И все смотрят на меня… Как-то не так, странно. Странно видеть людей, смотрящих на поэтов так. Мы же поэты! И что они находят в нас странного?
А вот солнышку было не странно, как поэт в «Сады поэзии святой» под стук колёс или сердца стремится. И оно провожало меня по полям, лугам, верхушкам деревьев, вместе со мной катилось в «Сады поэзии святой». Солнышко понимало меня и старалось успокоить красно-сиреневатое небо… и приглашало первые звёзды на ещё светлую высь. И они начали приходить оттуда, где небо тёмное, синее. А самые смелые – и в светлой полосе неба. Это солнышко, уходя, зажигало их.
Вот так и поэтов кто-то должен зажечь, чтобы они светили долго. А лучше бесконечно. И меня зажгут, надеялась я. И не сомневалась, что ОН сделает это и я буду светить, пусть и самой маленькой звёздочкой, в «Садах поэзии святой».
Мне нравились звёзды на ещё совсем светлом небе. Они были весёлыми, чистыми и молодыми. Как и я. Я любовалась ими. И мне было чисто и весело вместе с ними. И я начала рассказывать им, что готова ради поэзии на любые баталии. Непременно баталии и…
«Если ранят меня в справедливых тяжёлых боях, забинтуйте мне голову полевою дорогой…» Дальше я не могла читать замечательные стихи, слёзы душили от мысли, что меня могут ранить. Но в справедливых боях. Всё замирало внутри. Главное – в справедливых, тяжёлых… поэтических, естественно.
А в изголовье будут стоять товарищи по поэзии и ОН. А я, бледная, не буду стонать. Это была честная борьба. Всякое бывает. Вернее, я приняла основной удар на себя. Я глубоко верила, что в поэзии всё только справедливо, благородно и честно. Но это впереди, до этого ещё надо добраться. А пока я стуком сердца подгоняла колёса экспресса.
(Правда, это был не экспресс. Они на нашей станции не останавливались. Почтовый – товарный. И купе в общем вагоне. Просто в нём никого не было.) Тем более надо было помогать колёсам. И они стучали всё громче, особенно тогда, когда состав отходил от очередного полустанка.
Мне так хотелось поговорить с кем-то…
