Пианист поцеловал руку девушке, привязал к шарам колокольчик и подпрыгнул. Шары взлетели.

И пианист с ними.

Чудо!

Нет, так казалось. Пианист подбросил шары, и они медленно поднялись вверх разноцветным чудом. Зацепились высоко за провода и повисли цветной радостью над помойкой.

Всё ожило.

Только не у меня. Надо идти в комнату, но не хотелось.

Здесь была жизнь, а там – схлопнувшийся до размера квартиры другой мир, где пахло кухней, лекарствами. Прелестный запах. Куда уж прелестней.

А на ровненьком сереньком небе светлые пушистые облачка. Они появлялись издалека, как прошлое. И в каждом облачке частица жизни. Приближалось светлое прошлое…

Она появилась вместе с луной… или из луны. Её было видно ясно.

Она была облачена в тёмные одежды. Потом стала медленно раздеваться. И из темноты появилось лунное тело с торчащими в разные стороны грудями.

Я пытался запомнить всё: как она появилась, как совершенно бесшумно раздевалась в лунном свете, как потом легла рядом.

Это был сон. Нет, не совсем.

Надо было встать и записать всё, чтобы не забыть.

И проверить, сон или нет.

Но я не встал. Просто старался запомнить всё. Проговаривал про себя для надёжности всё, что происходит. И незаметно ушёл куда-то.

Утром солнца не было, и облаков акварельный мир застыл без красок и движения. Всё такое ровненькое.

И всё равно было беспокойно. Но непонятно от чего. Приснилось что-то, но вспомнить я не мог. Жаль, ночью не встал и не записал. Вот так каждый раз. Ведь давал слово пересилить себя и записывать. Дурак!

А быть может, было что-то интересное, даже хорошее.

Я вспоминал… но не вспомнил. Повернулся… У стенки на кровати лежала она. И чёрные глаза глядели на него.

Они были тёмные-тёмные и большие. Я стал глядеть в них, они расширились, и я вошёл в их чёрный мир.

Вокруг была только чернота. Я понимал, что стоит на грани. И если приблизится ещё немного, то возврата не будет. Было страшно.

А она сама приблизилась, прикоснулась губами, и её острые груди изгнали страх, и тёмный космос глаз поглотил всё!

Что там? Кто знает. Оттуда не выходит ничто: ни свет, ни мысли, ни чувства.

Всё там.

Я не знал, когда это произошло. Может, давным-давно? Нет, совсем недавно. Вчера. Шестьдесят лет назад.

Я так и не узнал, что там.

Я не заметил, как ушёл из мира, часть которого наблюдал с балкона.

Культуру погрузили в мусорку и увезли на помойку.

В вещах копошились люди и отбирали нужное.

Вещи – не культура, они всегда нужны. Классиков тоже увезли на свалку вместе с хорошим пианино. Очень хорошим, таких теперь не делают.

А что оставили? Что оставили, то и оставили. Смотри ящик, там интеллигенция впаривает массам истинную культуру.

Я не смотрел ящик и не знал, какая должна быть истинная культура, которую впаривают.

Но было жалко всё, что увезли на свалку.

Осталось ожидание. Оно ястребом висело в квартире. Я это чувствовал физически. Но только не знал, когда оно спикирует и что принесёт.

Как всё рационально устроено. Сначала сигналы, что твоё время заканчивается. Потом они превращаются в полноценные недуги, которые всё настойчивее дают о себе знать. А затем следует немощь. И ты смиряешься, понимаешь необходимость неизбежного. И даже его пользу.

И наконец наступает приятие, и ты начинаешь любить то, что неизбежно.

А неизбежность стояла рядом и смотрела на него из зеркала незнакомым пожилым дядькой.

Я отошёл в сторону – и старик исчез. Я подошёл к зеркалу – и незнакомец появился вновь.

«Это моё отражение, что ли? А где я?.. Нет, зеркало отражает что-то не то, что-то чужое», – подумал я.

– Ты кто? – спросил я.

– Тело.

– Чьё?

– Твоё.

– Неужели это я?!

– Да, – ответило отражение.

– Нет, я не такой.

– Такой. Вглядись, уже падают листья.

– Где?

– На голове.

Я наклонил голову… На макушке полянка с хилой растительностью. Этого я не ожидал.

– Узнаёшь себя во мне?

– Но я, моя душа… Я молод…

– Оставь словоблудие для дурочек. Ты такой. Зеркало не врёт.

– Но я ещё хочу…

– Хоти. А я нет. Можешь сколько угодно хотеть, вот только сможешь ли?! А? Молчишь. То-то. Надо делать то, что могу я, а не ты. Время, когда твои желания и хотения совпадали с моими возможностями, прошло. Я не хочу и не могу то, что хочешь ты.

– Я ещё…

– Верю. Но я не могу. Материал устал. Я постарело, как и положено, и не виновато в этом. Смирись и прими это.

Это мерзкое стекло – врёшь ты это, мне назло!

Я отошёл от зеркала. Только б не глядеть и не видеть эту рожу. Но не мог не глядеть. Взглянул и… увидел в нём себя, прежнего, молодого, улыбающегося.

– Скажи этому, что я прежний.

Но отражение молчало.

– Скажи.

Отражение молчало. Отражение фотографии на стене не могло говорить.

«Я люблю тебя, жизнь. И надеюсь, что это взаимно», – прозвучала мелодия телефонным звонком.

– Я весь внимание.

– Здравствуйте, – заворковала трубка девичьим ласкающим голоском.

Верно из поликлиники, и чем приятней голосок из этих учреждений, тем неприятнее сообщение.

Это я уже хорошо усвоил. Рука задрожала.

– Я поздравляю вас, – ворковал голосок.

– С чем? С результатами обследования? Здорово!

– С хорошей погодой, весной, да просто с хорошим настроением.

– А вы кто?

– Я из молодости. Вас Молодость поздравляет. Не забыли, как молоды мы были? Так вот, я оттуда.

Я не помнил. Но повеяло чем-то… свежим, и стало легко.

Я не мог вспомнить по голосу, кто это.

– Кто же вы?

– Молодость. Я помню тебя. А ты?

Я посмотрел за окно, так, случайно: там, над тополями, в синем-синем небе, вместо шаров висел громадный букет цветов.

И в ту же секунду я полетел. Так не бывает, не должно быть, в прошлое не вернуться.

– Сударыня, как жаль, что нельзя туда вернуться.

– Почему? Давай попробуем.

– Мы не можем, просто взявшись за руки, уйти туда.

– И не надо. Я-то там. Ты здесь, я там. Давай разговаривать, и у нас всё получится. Погуляем по даль-далёкому.

– Не искушай меня без нужды возвратом юности моей, – пропел я.

– Как раз в этом у тебя громадная нужда.

– Сударыня, говорите вы, как дьявол, ласково и нежно, убедительно. А рога-то поди наготове, чтоб пронзить жертву.

– Рога? А где же они, дружок?

– Где, где… На груди. Вон какие.

– На груди – груди. Не трогай грудь.

– Ага! Это что ни на есть рога, их дьявол ради маскировки в сладостные выступы превратил.

– Неправда. Это груди. Деток кормить.

– Это когда дети есть. А так рога наиострейшие, насмерть заколоть могут.

– Неправда. Заблуждение.

– Скольких угробила?

– Хоть одного покажи.

– А я? До сих пор помню, как ткнула меня грудью – и насквозь.

– До тебя очередь не дошла.

– Позвонила, значит, снова подбираешься.

– Поздно. И рога уже не те, и ты толстокожий.

– Как знать. Попробуй! – предложил я.

– Сам напросился.

В трубке что-то щёлкнуло, и явились глаза за разноцветным букетом шаров. Они прямо из букета явились. А потом спрятались за цветы и смотрели. Я ясно их видел – большие, тёмные, с густыми ресницами.

Она молчала. Я хорошо помнил, что она всегда молчала и только смотрела на него. Это было в школе, в шестом классе.

Вообще-то девочки ему были безразличны, он их не замечал. Но когда она так смотрела…

Глаза были тёмные-тёмные, и в них было что-то другое. Я не понимал что, но мне был интересен другой мир её глаз, таинственный мир. Я притягивал, и внутри что-то происходило. И я опять не понимал что.

И я рассказал об этом молодости.

– Может, не надо больше?

– Надо. И приходи ко мне, моя Молодость, приходи почаще.

И в мир лекарств и запахов кухни вошло время.

И глаза девочки из шестого класса.