© Евгений Сухов, текст, 2024

© РИПОЛ классик, оформление, 2024

Мы луну из затона вытаскивали. Большущую, из червонного золота. Сетью. Ту, что только взошла над затоном и полнеба занимала. Вытаскивали и понять не могли: зачем? Но всё равно пытались. А она сквозь ячейки проходила, волновалась, когда мы сеть набрасывали, но так и осталась на месте.

Волны-то на воде от чего появлялись? От волнений, конечно. От волнений луны.

Глупые. Но интересно было: а вдруг получится? У нас бы луна была!

Но не получилось, и мы свалились в воду.

Луна, правда, не ушла от нас – боялась, что мы утонуть можем. Но мы не могли утонуть: луна-то из червонного золота, да и вода в затоне в этом месте такая же, тяжёлая.

Не могли мы утонуть.

Мы плавали по луне и тоже стали золотистыми. А потом легли на спину и смотрели на луну. А она на нас. Было тихо-претихо. И только вода плескалась. Лунная вода. И она рождала музыку, лунную музыку.

Далеко-далеко небо освещалось зарницами.

И рокотали басы. Это в преисподней. Но они были даже приятны. Так, видно, надо, чтоб в преисподнюю идти не страшно было.

Я был нигде – спал и не спал. Но голоса слышал хорошо. Они вели меня, звали туда. А я не хотел идти, мне и здесь хорошо.

Вдруг там взорвались молнии женских голосов.

Я испугался.

И тут же благость детских голосов – стали славить Деву Марию… или преисподнюю.

Я купался в этой благости, и мне стало всё равно, куда они меня зовут.

Пение было чудесное. Я попал во что-то, что было со мной в прошлом, совсем далёком.

И от этого я вот-вот должен был исчезнуть, превратиться в музыку. Ещё мгновение… Оно так томительно, сладко…

Но всё сметает фортепьяно с улицы. И я вышел на балкон. У мусорных баков средь развала книг стояло пианино. И на нём играл дивную мелодию в засаленном концертном костюме с бабочкой на несвежей белой рубашке, с немытыми патлами, но безукоризненно выбритый человек.

Вокруг на книгах сидели и возлежали зрители с бутылками, девицы с собаками.

Как он играл!

Казалось, что звучит всё вокруг: и дома, и тополя, и мусорка.

Да само пространство было соткано из музыки, солнца, едва заметного чуда, зелени деревьев… Всё только возрождалось.

И я…

Но тут сигналами из преисподней прозвучал рёв полицейских машин, и явились посланцы оттуда. С автоматами.

На них никто не обратил внимания. И только один из слушателей, сидевший на троне из книг, передёрнул затвор воображаемой винтовки.

– Что за праздник? – спросил посланец.

– Сольный концерт лауреата премии Жопена и других престижных международных премий.

– И в честь чего?

– У Максима Максимыча отца день рождения.

– А почему не дома отмечаете?

– Нет у Максима Максимыча дома. Мошенники отобрали. А отца полицаи в войну раненного повесили.

Максим Максимыч держал палку, как винтовку.

– Но вы нарушаете… В общественных местах пить запрещено.

– Помойка что, общественное место?!

– Вообще-то да. Наиболее нужное обществу место.

– Любому. Без неё и не туды и не сюды. Очень общественное.

– Не на книгах же! – возмутились полицейские.

– Раз выкинули, значит, и они – помойка.

– Это сочинения классиков, – не унимались полицейские.

– Ай да классики!

– Перестаньте паясничать!

– Во так так! А где свобода слова у демокрадов для народа?

– Народ-то нетрезвый.

– Таким легче управлять.

– И помыкать.

– И сажать.

– Тех, на ком всё держится.

– И расстреливать, как в девяносто третьем.

– По доносу и требованию самой передовой части столичной интеллигенции.

– Не всей. Только изькюственной. Как бы вроде народной, заслуженной.

– Не скажи, даже очень естественной для власти. Недаром их званиями обложили.

– И мы их готовы обложить. Нет-нет, не ненормативным жаргоном. Мы их обложим мягкими-мягкими, нежными-нежными мальчиками.

– Прекратите! Сдали б книги в магазин.

– И что получишь? Себе дороже.

– Вас надо оштрафовать.

– За классиков? С хрена ли! Даже у либерал-демократов в законе не прописано, что помойка – общественное место и её нельзя в целях, не предназначенных по назначению, употреблять. А что не запрещено, то разрешено. Мы законы блюдские блюдём-с глубоко.

– Не на книгах же!

– Раз на помойке, значит, часть помойки, под закон проходит.

– Это же наше наследие, культура.

– Ребята, – сказал солист полицаям, – возьмите пианино. Хорошее, теперь таких делать не умеют. И книги. В отделение поставите.

Полицаи промолчали, куда-то позвонили. Попросили больше не концертировать в общественном месте. Жильцов не беспокоить, не мешать. Культурой у телевизора наслаждаться. И уехали.

А жильцы с балконов просят ещё играть. Кричат:

– Из репертуара примадонны Пукиной!

– Аллы.

– Куски.

Или письки. Не слышно. Всё одно.

– Давай любое, что по телику гоняют.

– Жлобье! А что ментуру-то вызывали? – спросила девица с псом.

Пианист играть не стал. Он позвонил в колокольчик, что висел у него на груди на ленточке от престижной награды. И ему подали на подносе – томике Ахматовой – гранёный, с отбитым верхом бокал водки. На втором подносе – творении Солженицына – закусон. Как и положено, наижирнейшую, наинежнейшую, с душком (как во времена далёкие, теперь почти забытые) селёдочку на тонком хлебушке с маслицем.

– Да не оскудеет рука дающего, – прохрипел дающий.

– Да примет с благодарностью рука пьющего, – ответил пианист.

Выпил, поклонился. И, откинув воображаемые фалды фрака, сел.

Как крылья взлетели руки.

Он замер. Сейчас начнётся, и зал двора содрогнётся.

Финал трескучей авангардной постановки в декорациях помойки: среди мусорных контейнеров с разноцветными пакетами, набитыми отбросами, ободранных кресел «Ампир», полированной, почти новой стенки, книг, на которых стояло пианино и возлежали в живописных позах пьющие, девицы, собаки.

И…

Сквозь мусор авангарда полились тихие звуки. Они превращались в мелодию, и она заполняла всё. Это была мелодия души, добрая и светлая. Всё замерло. Даже птички замолкли.

Прохожие сворачивали с тротуара и шли к помойке.

Вот громадная связка воздушных шаров пришла к помойке.

Шары были разных цветов: белые, красные, синие, оранжевые, голубые – всякие. Только чёрного не было. У громадины были ножки, поэтому она пришла. И остановилась рядом с пианино.

Букет слушал музыку.

А она возникала из ниоткуда, и ручейки мелодии говорили о чём-то. Мелодия эта становилась то громче, то почти совсем исчезала, то вновь звучала ниоткуда.

Она рядом и неуловима,

И вот она исчезла.

Пианист перестал играть.

Стало тихо.

И был слышен шелест аплодисментов первых листочков тополей.

И как плачет пианист.

И как хлюпают носами девицы.

Разноцветная громада шаров поднялась по книгам, и девушка, что держала их, отдала связку пианисту.