Тогда я подумала: хорошенькое будет дело, если мы не сможем ему помочь. И стала смотреть вглубь, в самую сердцевину. Поднимаюсь по стеблю и останавливаюсь на темно-красном бутоне. Гипнотизирую его, пока лепестки не начинают сами по себе вздрагивать, словно от ветра.

Так я узнала секрет «розовой» серии. Только двенадцать из девятнадцати розовых бутонов могли еле заметно дрожать. Остальные семь были обычными нарисованными розами. Интересно, а Игорь их так же проверял? Откуда он взял, что настоящих только двенадцать?..

– Ну, что тут у тебя, – подходит ко мне Игорь, когда я ставлю двенадцать живых роз в одно место. – Хороший нюх, – радуется он. – У тебя есть способности.

– Они просто живые. А те – нарисованные, – говорю я.

– Да, пожалуй.

– А как быть с лодками? – спрашивает мама. – Тоже искать живые?

И мы идем к стене, где пятнадцать лодок лежат перевернутые на песке.

Я сразу действую, как с розами: останавливаюсь перед каждым холстом и ввинчиваюсь взглядом вглубь. Не знаю, чего я жду. Может, жук откуда-нибудь выползет или чайка на правильные лодки сядет. Но никто не выползает и не садится. Никакого шевеления, только на песке поблескивает речная галька. И пахнет уже не краской, а рекой и водорослями.

– Мне нравятся те, где небо темнее, – говорит мама. – Но их только шесть.

Я стала смотреть на небо. На одних картинах оно было светлым, на других чуть темнее. И тут я увидела облако. Даже не облако, а две волнистые линии, еле заметные, будто их нечаянно посадили на голубой фон.

– Смотрите, облако! – опережает меня мама. – Я его раньше не видела!

– Где? – спрашивает Игорь.

– Да вот же! Две черточки, прямо над лодкой!

– А, это. Да, что-то похожее на облако…

– Что значит «похожее»? – удивляется мама. – Это кто рисовал – ты или не ты?!

– Я. Но не помню, чтобы рисовал эти линии.

– Что же они, сами здесь появились?

– Не знаю. Смотри, они же на всех пятнадцати картинах, а мне нужно десять.

– Значит, возьми все пятнадцать!

– Зачем?

– Ну, облако же везде есть, вот и возьми все!

– Да при чем здесь облако? У меня места не хватит на пятнадцать лодок. У меня же не галерея, а мастерская!

– Тогда зачем ты рисовал пятнадцать, если надо только десять?

– Хорошо, в следующий раз нарисую десять!

И тут меня осенило. Нужно взять холсты с плывущим облаком. Что оно где-то плывет, а где-то стоит на месте, я не сомневалась. Это, как говорит Кира, из разряда необъяснимого. Когда тебе кажется, что точно знаешь, а доказать ничего не можешь, будь уверен, тебя пронзил «разряд необъяснимого». Делай то, что этот разряд подсказывает, и не ошибешься.

– Давайте искать облака, которые плывут, – говорю я.

– Плывут?.. – спрашивает с сомнением мама. – Как это?

– А вот так, – говорю, – смотришь на лодку, потом на облако. Если поплывет – значит, надо брать.

– Давайте попробуем, – соглашается Игорь. – Все равно идей больше нет.

– Только надо уши руками зажать. Чтобы посторонние звуки не мешали, – командую я для важности. И сразу ладонями уши закрыла. Мама с Игорем посмотрели на меня, потом друг на друга – и тоже руки к ушам приложили.

Стоим, на лодки смотрим. Тишину слушаем. Точнее, не тишину, а шум. Будто где-то вдалеке дождь идет или море шумит, а ты сидишь на даче, тыквенные семечки перебираешь. Вот и стемнело уже, а там, вдалеке, все шумит и шумит…

Первое облако поплыло у мамы.

– Плывет! – закричала она и захлопала в ладоши.

– Где?!

– Да вот же! Вот на этой! Я смотрю, смотрю, а оно – раз, и поплыло! Ме-е-едленно!

И тут же поплыло у меня – да не на одной, а сразу на двух картинах! Параллельно!

– И у меня! – кричу. – Здесь и здесь! Сразу два!

– Еще одно плывет! – не унимается мама. – Крайнее!

– Ну вы даете, – расстроился Игорь. – А у меня ничего не плывет. Может, мне воображения не хватает?..

– А ты уши хорошо закрывал? – деловито интересуется мама.

– Конечно.

– А в глубину, в сердцевину смотрели? – наседаю я.

– Да вроде старался, как мог. А вот здесь… – говорит он и неуверенно приближается к лодке напротив. – Или нет… Вам не кажется, что оно… как бы… движется?..

– Конечно, движется, – говорю. – Видно же! И на соседней тоже поплыло – видели?

– Точно! – радуется Игорь. – Но это же невозможно! Может, у нас галлюцинации?

– У всех троих? – строго спрашивает мама.

– Ну не бывает же так! Это же просто холсты! Лодки, небо, песок – это же все нарисованное! – И он подошел к стене и стал заглядывать под картины. Уж не знаю, что он там хотел найти.

– Значит, правильно нарисованное! – говорит мама. – Ой, вон там еще, смотрите, только что поплыло!

Так мы насобирали десять живых лодок с плывущими облаками.

Художник так радовался, что сбегал в ближайший киоск, купил сосисок в тесте. Десять штук. Он, оказывается, как и мы, не умеет готовить и покупает всякие вредности.

За окном было уже темно, а мы сидели в мастерской, посреди живых роз и влажных лодок, ели сосиски и смеялись. И краской уже почти не пахло. И было хорошо и спокойно, как на кухне у отца с Евгенией Ивановной. Хоть и без блинов.

Когда бабушка приносит пироги, да еще с капустой, значит, она хочет со мной поговорить. По душам. Я, слоняясь по комнате, ем четвертый пирожок, а наша Галина (так мы с мамой называем бабушку) усаживается в кресло-качалку, тихонько поскрипывает и начинает:

– Ты долго будешь всухомятку-то есть? Сядь за стол, налей молока! Ты же себе гастрит заработаешь!

– Не, не заработаю, сейчас все так едят.

– Как это все? – удивляется она с кресла.

– Ну, все. Скорости, понимаешь, большие. Не успевают. Приходится на ходу.

– Скорости… Ну, возьми хоть кружку в руку и ешь себе на ходу!

– Ладно, – сдаюсь я.

Иду на кухню, наливаю молоко, беру еще один пирожок и снова слоняюсь по комнате. Один – ноль в пользу нашей Галины.

– Может, сядешь все-таки? – Бабушка у нас упорная.

– Ну, баб, – останавливаюсь я с кружкой.

– Ну, что «баб», что «баб»? Не надоело мельтешить-то? У тебя же не усваивается там ничего!

– Еще как усваивается, – бормочу я, но сажусь.

Два – ноль.

Бабушка перестает скрипеть креслом и вздыхает. Значит, сейчас будет серьезный разговор.

– Линуль, – говорит она жалобно.

– М?..

– Ну ты бы рассказала хоть, как мать-то. Как у них там, с художником-то, а?

– Да вроде нормально, – говорю я и тоже почему-то вздыхаю.

– Нормально. Все у вас всегда нормально. А что он за человек, ты не знаешь?

– Нормальный. – Бабушка смотрит на меня, как болельщик на вратаря – с надеждой и верой. – Ну, хороший человек, баб. Ты не переживай.

– Как не переживать-то, Лин? Он, может, сейчас хороший, а потом не очень хорошим будет! Отец вон твой тоже отличник был, цветы носил, конфеты, а ты родилась – и как отрезало. Диссертацию ему подавай – и всё тут! А с коляской гулять, сумки таскать – это уже его не касается, он у нас ученый! – И Галина хмурит брови, изображая отца. Кстати, очень похоже.

– Диссертация тоже важное дело, – неожиданно встаю я на защиту. – Вот он профессором стал. А если бы со мной нянчился, то, может, и не стал бы.

– Много ты понимаешь! Профе-е-ессором! Вчера видела профессора нашего. В продуктовом. Под ручку со своей Клавдией – ну просто пара белых лебедей!

– Она не Клавдия, а Евгения! – смеюсь я. Бабушка умеет смешно сказать, особенно про отца.

– Хватит хохотать! Встань с кровати! – кипятится Галина, а сама тоже еле сдерживается. – Кружку прольешь! Линка, перестань!

Потом мы смеемся уже по-настоящему, вдоволь. Я встаю и начинаю изображать, как ходят под ручку два лебедя. Бабушка вносит поправки, не вставая с кресла.

Ей обидно, что отец не остался один после развода, как мама, а нашел себе Евгению. После каждого моего воскресного обеда она звонит и между делом интересуется: