Вышла с пакетом, теплым от блинов. Двор весь в листьях и пивных бутылках. Иду и чувствую спиной, как в окошке застыл отец со своей Евгенией. Все-таки хорошо, что они друг друга нашли. Сейчас, наверное, снова начнут болтать о Грибоедове или о Джойсе. Будут кидаться друг в дружку цитатами и пить чай с малиной. Может, это оно и есть, счастье.

Вчера вечером сижу у окна, грызу яблоко и наблюдаю, как соседка с третьего этажа, переехавшая в наш дом после телепередачи, ходит вокруг своего серебристого мерседеса и легонько пинает колеса. Проверяет, не сдулись ли. Колеса не сдулись, даже из окошка видно, а она все равно их пинает. Может, это она так своими замшевыми сапогами любуется. Замша и правда замечательная, оливкового цвета, прижалась к ноге чулком. Я бы такие сапоги поставила в кладовку и каждый день смахивала с них пыль кисточкой. А Инга – так зовут соседку – колеса пинает. Еще она скупает всякие старинные вещи – тумбочки, этажерки, часы с кукушками – и продает в своем антикварном магазине. Как только Инга заселилась, в нашем подъезде стали шуметь веселые кавказские мужчины. Они таскали то вверх, то вниз громадные старомодные комоды, трюмо без зеркал и сотни стульев с перекошенными спинками.

Однажды, спускаясь по лестнице, Инга остановилась у двери Киры Сергеевны, сняла перчатки и осторожно позвонила. Ступила оливковой замшей в темную Кирину прихожую и очень вежливо попросила продать пианино. Кира, конечно, отказалась. Дело в том, дорогая моя, ворковала Кира, поглаживая кольца на смуглых жилистых пальцах, что пианино не продается. Это подарок деда – раритет, немецкая сборка, должно быть около двух веков. Инга расстроилась. Но ненадолго, потому что Кира усадила ее в кресло, включила торшер и они пили чай с мятными карамельками. Оказалось, что Инга-антикварша была когда-то учительницей математики, пока ее тетке не понадобилось продать шкаф. Шкаф был какой-то совсем не простой, привезенный из Парижа еще до революции. И вот Инга, не зная, какую цену поставить, побежала по реставраторам и оценщикам. А они хитрые, один говорит одно, другой – другое, кому верить – непонятно.

– И пришлось ей во все вникать самой, – рассказывает мне Кира. – Как различать породы дерева, как определять возраст вещи, как правильно реставрировать. Так с тех пор и занимается этим антиквариатом. Бедная девочка…

– Это почему же бедная? – спрашиваю я, припоминая замшевые сапоги у серебристого мерседеса.

– А ты видела этих мужчин?..

– Каких?

– Ну, этих… По лестнице – туда-сюда, туда-сюда… – Кира дирижирует рукой вверх-вниз, показывая, как мужчины перемещаются в нашем подъезде.

– Грузчиков, что ли? Ну видела. А что в них такого?

– Они ее разорят! Это какой же надо быть дурочкой, чтобы нанять их в работники!

– Работники – это рабы. А они – сотрудники. Да и что вам так не нравится в мужчинах кавказской национальности? – спрашиваю я Киру.

– Кавказской национальности?! – Она смотрит на меня с любопытством. – Откуда это у тебя, Лина? Откуда ты взяла эту пошлость?! Просто я слышу, что они болтают на своем языке. Как бы побольше накинуть за этаж – вот о чем они тра-ля-ля! Да еще ругаются!

– Вы что, знаете грузинский язык?

– И грузинский, и азербайджанский, Линочка. Не забывай, что мой первый муж родился и вырос в Тбилиси. Мераб – настоящий горец! Он научил меня готовить хинкали! – И она подняла свои идеальные брови. – А вообще бизнес не женское дело, – добавляет Кира. – Лучше быть учительницей математики.

– Или корректором, – говорю я.

– Или… художником! – воодушевляется Кира. – Ты знаешь, что у него скоро выставка?

– У кого?

– Ну не у меня же, Лина! У Игоря, конечно! Тебе что, мама не сказала?

– Нет.

Кира молчит, поправляет свое голубоватое каре, а потом собирается по срочному делу. Я сижу, хмуро наблюдаю, как она натягивает толстый свитер, а в голове стучит, как поезд по рельсам: «у и-го-ря вы-став-ка, у и-го-ря вы-став-ка, у и-го-ря вы-став-ка…»

Уже одетая, она оборачивается и строго говорит:

– Ждать здесь. Никуда не выходить. Поставить чайник. Я – за эклерами.

И, орудуя длинным черным зонтиком, как тростью, моя Кира вышла из квартиры.

А я осталась сидеть, думать про Ингу, дядю Мераба и про выставку художника, о которой я почему-то ничегошеньки не знала…

Оказывается, в мастерских у художников пахнет спиртом и свежевыкрашенными окнами. И этот запах никогда не выветривается. Как они там дышат, да еще умудряются картины рисовать, ума не приложу. В общем, во вторник я попала на второй этаж магазина с мольбертами. Дело было так. Когда я была на английском, позвонила мама. Она всегда звонит во время урока, потому что не знает расписания звонков.

– Жду тебя после школы у фонтана, – пропела она в трубку, и все наши подозрительно на меня уставились.

– Что случилось? – попыталась я заглушить собственный голос, хотя это было бесполезно. Вера Георгиевна взяла паузу и выразительно ждала, пока я закончу разговор. Но мама не видела Веру Георгиевну и продолжала весело петь:

– Ничего не случилось, просто сюрприз! Пойдем в интереснейшее место!

До конца уроков я просчитала все варианты, куда мы можем пойти. В парк – холодно. В кофейню «Марс» рано, мы ходим туда только в день маминой зарплаты. Усаживаемся за столик у окна, заказываем большой чайник брусничного чая и яблочные штрудели и сидим, разглядывая прохожих, пока на улице не стемнеет. Это у нас называется «сочинять персонажей». Я обычно выбираю старушек в маленьких черных шляпках, придумываю им истории – где живут, сколько у них внуков, о чем любят говорить. Мама сочиняет про невзрачных носатых мужчин, которые у нее всегда оказываются нотариусами или бывшими разведчиками. После вечеров в «Марсе» волосы и пальцы пахнут кофе и корицей.

В общем, когда я после школы добежала до фонтана, я и представить себе не могла, куда мы пойдем. Мама, с улыбкой Софи Марсо, в клетчатом пальто, берете и новеньких вишневых перчатках, была неотразима. Она тут же сообщила, что идем мы в мастерскую к художнику, что через десять дней у него выставка и он просит помочь отобрать картины.

Так я оказалась посреди большой квадратной комнаты с запахом свежей краски, растворителей, спирта и лакированного дерева. Картины стояли у стен, лежали на полу, а Игорь-художник ходил туда-сюда и недовольно их осматривал.

– Так, давайте разделимся, – вдруг громко сказал он. Или мне показалось, что громко, просто в этой комнате любое слово звучало очень значительно. – Лина берет на себя угол с розами, Анюта – стену с лодками, а я – все остальное. Согласны?

– Согласны! – решительно воскликнула мама, которую Анютой называла только бабушка, да и то в детстве, а все остальные – Анной или Анной Викторовной.

Я встала в свой угол и начала критически изучать каждый лепесток на сероватых холстах. Если не приглядываться, то это были совершенно одинаковые розы – по одной штуке на картину. Но, как объяснил Игорь, в этом и была загадка «розовой» серии – показать, что цветов, как и людей, одинаковых не бывает.

Я отходила на три метра назад, подходила вплотную и никак не могла выбрать двенадцать роз из девятнадцати. Это оказалось потяжелее, чем выискивать в подвале вещицы для музея. Мама в это время сидела на стуле перед «лодочной» серией и выбирала десять перевернутых лодок из пятнадцати. С лодками была та же история, что и с розами: вроде бы одинаковые, а присмотришься – разные.

– Может быть, оставить все пятнадцать?.. – услышала я мамин робкий голос. – Они все хороши, выбрать невозможно…

– Если бы можно было пятнадцать, я бы не просил тебя выбрать, – опять громко прозвучал художник. – Смотри лучше. Вглубь. В самую сердцевину. И сразу увидишь лишние холсты.