Бегу домой, а шапка в пакете радуется, что-то бормочет и похихикивает, будто проснувшийся утром ребенок. На улице стало еще холоднее, солнце ушло. Я бегу навстречу своему розовому дому, оставляя за собой театр, подвал, кофейни, скамейки, магазин с мольбертами и маму с художником.

Стою, не сняв сапоги, в комнате и смотрюсь в зеркало. В зеркале – чуть розовый, еще не согревшийся нос, два карих глаза, а на голове свернулся маленький лисенок. Лоб щекочут ворсинки меха, я смотрю на шапку в зеркале и мысленно пишу наш с ней разговор.

– Ну, как тебе жилось до меня?

– Да так как-то, не особенно…

– Долго тебя носили?

– Долго…

– В Польше?

– В Польше…

– Теперь будешь жить у меня.

– У тебя…

Звонок в дверь прерывает наш диалог с рыжей шапкой, она замолкает, а я, не снимая ее с головы, распахиваю дверь. На пороге стоит наша соседка и мой лучший друг – Кира Сергеевна из двенадцатой квартиры. Она замирает так, будто Бетховен, который висит у нее над пианино, вдруг ожил и поселился у нас. Я выжидающе молчу.

– Ты купила себе лису? – слышу я наконец вопрос.

– Это лисенок, – поправляю я и пропускаю Киру Сергеевну с кастрюлькой в руках в прихожую.

– Прекрасный выбор, Линочка, тебе очень идет рыжий цвет! – Я знала, что уж кто-кто, а Кира Сергеевна оценит шапку по достоинству.

– Отличный прикид, – парирую я, имея в виду, что на Кире Сергеевне сегодня мой подарок, джинсовая рубашка из 80-х, вытертая на локтях до белесых овалов. – Бабушка?.. – киваю я на кастрюльку, откуда пахнет куриными котлетами и картошкой.

– Да, она не стала вас ждать, занесла мне. Ты голодная? Мой руки и садись скорее, пока все теплое. – Кира Сергеевна проходит на кухню, а я снимаю шапку и кладу ее в музей, рядом с черной фетровой шляпой. Пусть знакомятся.

Потом мы сидим с Кирой Сергеевной на кухне и едим бабушкины котлеты.

Бабушка живет за три дома от нас и часто заносит нам всякую еду: банки с борщом, котлеты, пирожки. Она волнуется, что, когда ее не станет, мы с мамой умрем с голоду, потому что готовить не хотим и не умеем. Мы, конечно, с ней соглашаемся, чтобы доставить ей удовольствие, но вообще-то у нас к еде философское отношение. Если дома есть батон, кефир, яйца и сыр, значит, все в порядке. Кира Сергеевна считает так же. Мы с ней вообще во многом похожи. Не представляю, как бы я жила без наших чаепитий и обсуждений всего на свете.

– Мама у художника, – говорю я сквозь котлету.

– Хорошо, – отвечает Кира Сергеевна и кладет мне под руку салфетку.

– Не понимаю, что хорошего. Вытащила сегодня утром клетчатое пальто. Вырядилась, как студентка. Побежала к нему, понесла ванильное печенье.

Кира Сергеевна улыбается одними глазами.

– Твоя мама счастливая и влюбленная. Это лучшее, что может случиться с человеком. Когда влюбишься, поймешь.

– Но почему художник? Она что, не могла выбрать кого-нибудь другого для счастья?

– А чем тебе не нравится художник? – Кира Сергеевна разливает чай. Все-таки здорово сидит на ней эта рубашка. Она в ней как хиппи, только цветочного венка на голову не хватает.

Честно говоря, у меня нет ответа на вопрос, почему художник мне не нравится. Вообще-то он симпатичный и веселый. И мама с ним постоянно смеется и подпрыгивает, как школьница. Наверное, я просто ревную – раньше она веселилась со мной. Мы ходили на концерты и в кино. По воскресеньям уезжали в парк с бутербродами и термосом, лежали на траве до вечера, болтая и сочиняя всякие истории. А теперь у нее художник.

Я говорю все это Кире Сергеевне, мы пьем чай, а за окном темнеет.

– Может, посмотрим кино? – предлагаю я.

– А уроки?

– Два английских, литература и химия. Английский давно сделан.

– А химия с литературой? – спрашивает для порядка Кира, хотя я вижу, что она уже согласилась.

– Не задавали.

Я убираю кастрюлю в холодильник, мою тарелки, и мы уходим в двенадцатую квартиру.

Моя соседка – пианистка. Точнее, когда-то давно, когда меня еще не было на свете, а мама была маленькой, Кира Сергеевна окончила консерваторию и подавала большие надежды. Ее учитель, известный пианист, которого мы часто слушаем на старых виниловых пластинках, считал ее самой талантливой студенткой. А у Киры кроме музыки был скрипач. Такой же молодой и талантливый, как она сама. Однажды друг скрипача подвозил его домой, был туман, и их машина врезалась в грузовик. Друг погиб, а скрипача увезли в реанимацию. Положение было серьезным, и Кира загадала: если она не будет знаменитой пианисткой, то ее скрипач выживет. И пока скрипач лежал три месяца в больнице, она бросила готовиться к концертной программе и устроилась работать в музыкальную школу. Скрипач, конечно, выжил. И даже больше – через год после аварии женился на ее подруге, другой талантливой пианистке, и уехал с ней в Германию. Иногда, очень редко, он звонит Кире Сергеевне, и они говорят о музыке и о жизни. Я однажды спросила у мамы: неужели Кира никогда не пожалела, что бросила тогда карьеру пианистки? Мама сказала: конечно нет. И что у каждого на земле есть выбор, и что это никакая не жертва, а обыкновенная любовь. И что любовь важнее музыки.

У Киры Сергеевны после скрипача было два мужа. Один – архитектор, второй – хирург. Оба приходят с букетами к ней на день рождения и до сих пор ее любят. Еще к ней приходят ученики, садятся за ее черное старинное пианино, играют гаммы и разучивают пьесы. А Кира сидит на венском стуле и внимательно слушает. Я тоже сижу у себя дома, подставляю к стене банку и слушаю. Считаю ошибки.

– Сегодня тот, который был в два часа, сбился три раза, – говорю ей при встрече, демонстрируя свой чуткий слух.

– Это не важно, – бросает она.

– А что важно?

– Чувствовать дно клавиши – вот что важно. Музыка не фигурное катание, это там считают, сколько раз упал.

Вот такая она, моя лучшая подруга. Мы видимся почти каждый день. Захожу к ней – и сразу будто заныриваю в другой мир. Обычные квартиры пахнут чем-то съедобным. Бывает, чистым бельем, кошкой, мылом или шубами, которые вытащили из шкафа. А у Киры пахнет необыкновенно – старой мебелью, кофе, корицей и духами «Шанель № 5».

В ее большом шкафу на плечиках висят семь блузок. Темно-вишневая с бантом, бирюзовая, розовая в мелкий цветочек, зеленая, две белые с длинным рядом шелковых пуговиц на манжетах и еще одна, тоже белая, только в черный горошек. Я распахиваю тяжелые дубовые дверцы – и будто вскрываю древнюю бутылку с тайными письменами. Шкаф такой большой, что, если пригнуться, можно зайти внутрь и почувствовать запах апельсиновой кожуры, которую завернули в фольгу из-под шоколада и спрятали где-то внизу. Никто, конечно, ничего не заворачивал, но запах именно такой. Блузки чуть покачиваются и начинают передо мной тихонько сплетничать и вздыхать. Под ними угрюмо молчит старая швейная машинка и обиженно сопят зимние сапоги.

Рядом со шкафом, у стены, темный угол. Здесь мое любимое кресло, маленький столик и торшер. Если надоест сидеть в темноте, можно щелкнуть пластмассовой кнопкой на проводе – и гофрированный абажур вспыхнет, освещая столик с книгами, стакан с остывшим чаем, вазочку с мятными карамельками.

Как-то раз на столике я обнаружила большую черно-белую фотографию. Красивая женщина с длинными волосами полулежит в пальто, а в руках у нее тарелка с макаронами. Я долго всматривалась в лицо, в серые ворсинки пальто, в вилку с намотанными вермишелинами. На мгновение меня осенила мысль, что это, наверное, та самая подруга Киры Сергеевны, что вышла замуж за скрипача. А потом я представила себе маму, поедающую спагетти в мастерской у художника, в своем клетчатом пальто.

Сегодня фотография лежит на том же месте.

– Кто это? – спрашиваю, пока Кира роется в ящике с видеокассетами.