За стенами слышались сирены полицейских машин и карет скорой помощи, мчащихся по Пайн-стрит к находящейся в соседнем квартале окружной больнице. Вместе с лучами далекого света, сквозь кромешную тьму доходившими до нас от раскинувшегося перед нами порта, и шуршавшим в соснах дождем со снегом сирены казались единственным напоминанием о мире людей снаружи. Нас словно замуровали в бойлерной чужих бед.

Почему мы так быстро стали близкими друзьями, я не знаю. Возможно, потому, что на дежурстве нам приходилось иметь дело с напряженными ситуациями жизни и смерти, сближающими, как окопное братство. Может, вследствие изоляции и из-за того, что мы все время говорили с людьми о самых сокровенных проблемах.

Поэтому, когда выпадали спокойные ночи, когда полная луна наконец шла на убыль, когда кончалось пособие и денег на спиртное не было, когда на ночных прохожих и абонентов, казалось, снисходил прилив спокойствия, мы с Тедом болтали часами напролет.

На первый взгляд могло показаться, что проблем у меня больше, чем у Теда. Он был одним из той редкой породы людей, кто внимательно вас слушает и искренне вами интересуется. Ему расскажешь то, что никогда не расскажешь никому другому.

Большинство волонтеров пришли в центр, потому что сами многое пережили и могли лучше понять обратившихся за помощью. Не была исключением и я. В двадцать один год покончил с собой мой единственный брат. Старшекурсник Стэнфорда, он собирался поступить в Гарвардскую медицинскую школу. Я пыталась убедить его, что жизнь прекрасна и бесценна, но тщетно, потому что мы были слишком близки, и его боль я воспринимала слишком остро. Мне казалось, спаси я еще хоть чью-то жизнь, и мое чувство вины ослабнет.

Тед молча слушал мой рассказ о брате, о долгой ночи ожидания, когда помощники шерифа искали Дона и нашли слишком поздно в безлюдном парке на севере Пало-Альто. Брат умер от отравления угарным газом.

В 1971 году у меня хватало проблем. Брак разваливался, а меня опять терзало чувство вины. На развод мы согласились всего за наделю до того, как у Билла диагностировали злокачественную меланому, смертельный рак кожи.

– Как мне поступить? – спросила я Теда. – Как мне бросить умирающего?

– Ты уверена, что он умирает? – спросил Тед.

– Нет. Во время первой операции все злокачественные новообразования удалили, и кожные лоскуты прижились. Он хочет развестись. На самом деле хочет, но мне кажется, что я бросаю больного, который во мне нуждается.

– Но ведь это его желание? Если он кажется в порядке, если вместе вам плохо, ты не должна чувствовать вину. Это его решение. Его жизнь, в особенности потому, что ему недолго осталось. И так он хочет провести остаток жизни.

– Ты говоришь со мной как с одним из наших абонентов? – с улыбкой произнесла я.

– Может быть. Наверное. Но мое ощущение не меняется. Вы оба заслуживаете того, чтобы наладить свою жизнь.

Совет Теда оказался правильным. Мы развелись, Билл снова женился и прожил еще четыре замечательных года.

События 1971 года в моей жизни не так уж важны для рассказа о Теде, кроме того, насколько его тогдашнего характеризуют проницательный взгляд на мои проблемы и безоговорочная поддержка и вера в мою способность заработать на жизнь писательством. Он был человеком, которому я доверяла долгие годы. Я открылась Теду, и ему стало проще говорить о своих проблемах, хотя заговорил он о них далеко не сразу.

В одну из ночей он проехал на кресле через проем и оказался за столом рядом со мной. За его спиной висел один из множества занимавших почти все стены плакатов – скулящий котенок, который лез по толстой веревке, и надпись: «Доберешься до конца веревки… завяжи узел и держись».

Тед помолчал, пока мы пили кофе. Потом, глядя на свои руки, сказал:

– Представляешь, только год назад я понял, кто я на самом деле. То есть я всегда знал, кто я, но мне требовалось подтверждение.

Ожидая продолжения истории, я удивлено посмотрела на него.

– Я – незаконнорожденный. После моего рождения мать не осмелилась признаться, что я ее сын. Я родился в приюте для матерей-одиночек, а дома она и ее родители рассказывали всем, что я ее брат. Я рос, думая, что мать – это моя сестра, а я – поздний ребенок бабушки и дедушки.

Он остановился, посмотрел на стену дождя за окном. Я молчала. Он еще не договорил.

– Я знал. Не спрашивай, откуда. Слышал разговоры. Или сообразил, что у брата с сестрой не бывает разницы в двадцать лет. И еще Луиз всегда обо мне заботилась. Я рос, зная, что она моя настоящая мать.

– Ты ей об этом говорил?

Он помотал головой.

– Нет, им было бы больно. С ними об этом говорить не стоило. Когда я был маленьким, мы с Луиз от бабушки с дедушкой уехали. Немыслимо, будь они вправду моими родителями. В 1969 году я вернулся на восток. Хотел найти доказательства. Узнал, что родился в Вермонте, пошел в мэрию посмотреть документы. Это несложно – назвал фамилию матери и попросил свое свидетельство о рождении.

– И что ты почувствовал? Ты был шокирован или расстроен?

– Нет. Думаю, мне стало легче. И я нисколько не удивился. Что-то вроде необходимости узнать правду, прежде чем жить дальше. И когда я увидел в свидетельстве о рождении ее фамилию, я все понял. Я уже не ребенок. Мне двадцать один год, я точно знаю.

– Они тебе лгали. Чувствуешь себя обманутым?

– Нет. Не знаю.

– Знаешь, иногда ведь лгут из любви, – сказала я. – Мать от тебя не избавилась. Она сделала все, что было в ее силах. Она наверняка очень тебя любила.

Он кивнул и с нежностью произнес:

– Я знаю, знаю.

– И посмотри на себя сейчас. Ты стал хорошим человеком. Ты стал просто замечательным человеком.

Он взглянул на меня и улыбнулся.

– Надеюсь. Да, пожалуй.

Мы никогда больше об этом не говорили. Когда в 1946 году в Филадельфии Луиз поняла, что беременна, я жила в тридцати милях от нее и училась в школе в Коутсвилле. Помню, когда забеременела моя соседка по парте – об этом говорила вся школа. Таковы были нравы в 1946 году. Мог ли в 1971 году Тед это понять? Мог представить, через что пришлось пройти его матери, чтобы его оставить?

Теду удалось реализовать большую часть своих талантов. На старших курсах психологического факультета он хорошо учился – практически на одни пятерки. При том, что ночами еще работал на телефоне психологической поддержки. Тед был знаком со всеми аспектами психологии.

В осеннем семестре 1971 года Тед ходил на лекции по экологической биологии, адаптации человека, возможностям человека, и на специальные семинары для лучших студентов.

Он был красив, но пережитые трудности, казалось, сделали его еще красивее, словно огранив его черты.

И он был физически силен. Намного сильнее, чем показалось мне при первой встрече. Худощавый, почти хрупкий, и я даже приносила печенье или бутерброды его подкормить. Мне казалось, он недоедал. Но однажды я увидела, как он приехал в клинику на велосипеде в обрезанных джинсах, и удивилась, что ноги у него мускулистые как у спортсмена. Он был худым, но сильным. А его мужская привлекательность была такова, что я думала: будь я одинока или мои дочери постарше, он был бы идеальной парой.

Тед довольно много рассказывал о Мег и Лиэн. Мне казалось, хотя он никогда этого не говорил, что он живет вместе с Мег.

– Она очень интересуется твоей работой, – сказал он однажды. – Не могла бы ты принести ей почитать пару твоих детективных журналов?

Я принесла, и он унес их с собой. Он ни разу о них не упомянул, и я уверена, что он их не читал.

В одну из ночей мы заговорили о его планах поступить в юридическую школу. Уже пришла весна, и он впервые рассказал мне о Стефани.

– Я люблю Мег, и она действительно меня любит, – начал он. – Помогает мне расплатиться за учебу. Я ей многим обязан. Мне не хочется ее обижать, но есть кто-то, о ком я все время думаю.

Он снова меня удивил: раньше он ни о ком, кроме Мег, не говорил.

– Ее зовут Стефани, и я давно с ней не встречался. Живет она в Сан-Франциско, и она очень красивая. Высокая, почти с меня ростом, и родители у нее состоятельные. Всю жизнь только и знала, что быть богатой. Поэтому в ее мир я просто не вписываюсь.