Мавра — и наперсница и советчица ребенка, и, если бы не Иваниха, с ее рассудительным, трезвым умом, Мавра переделала бы ребенка целиком на свой лад.

Но Иваниха любила свое единственное дитя и, как ни была обременена работой по ведению своего хозяйства, находила время следить за Тетяной и Маврой и проницательно наблюдала за отношениями между няней и ребенком.

Приведет ли это к добру в будущем, если девушка привыкает всегда считаться только со своими желаниями?

Ясно, что нет.

Так размышляла Иваниха Дубиха и, наконец, сказала:

— Не в моей власти, Мавра, тебя удерживать у себя, если твои мысли вон куда направлены. Ступай с богом на Чабаницу, в сторожку, и живи там, как тебе по душе. Будешь ко мне оттуда за харчами ходить, поможешь кое в чем по хозяйству и возвратишься. Но знай, — добавила она строго и внушительно, — дочку я к тебе на гору не пущу. Она у меня одна. Она для меня всё. Захочешь повидать ее, спустись с горы. А к тебе не пущу.

— Боитесь, что я ее украду у вас? — спросила Мавра с горечью, и глаза ее сверкнули обидой. — Не бойтесь, и для меня она тоже всё на этом свете. Я ее у вас не украду.

— Ты ее любишь, Мавра, но и я ее тоже люблю. Ребенок не знает, что делать, то к тебе, то ко мне тянется. Ты ее слишком распустила. Что я запрещаю, то ты разрешаешь. Это нехорошо; из-за этого, сама знаешь, между нами не раз доходило до ссоры и слез. Она хоть еще и ребенок, но уже ничьей другой воли, кроме своей, не признает. Этому нужно положить конец. У меня на глазах еще было так-сяк, а если она застрянет у тебя на горе, что я буду для нее? Разве то, что будет называться моей дочкой.

Мавра ответила не сразу, она только молча вытерла ладонью глаза и сплюнула.

— Вы хотите, чтобы у нее сейчас уже был такой же разум, как ваш, — произнесла она, — чтобы она была такой набожной и строгой, упаси бог! А кто она еще? Мотылек, пташка — и только. Пусть играет, пусть радуется. Пускай смеется, поет, пусть будет счастливой... пока может, и пусть в материнской любви и в сиянии солнца купается.

— Я знаю, что она еще ребенок, — ответила Иваниха Дубиха с прежним достоинством. — Но ей уже пора перестать им быть. До этого времени она была твоей, Мавра, — добавила хозяйка. — Ты пичкала ее сказками, песнями, забавляла ее, забивала ей голову всякой всячиной, словно она боярская дочь. А теперь пусть берется за работу. Она лучше знает твои песни и сказки, чем молитвы, которым я ее учу каждое утро и каждый вечер.

Черные прекрасные глаза Мавры вспыхнули гордостью, и она улыбнулась.

— Я ведь и рассказывала ей самые лучшие сказки, какие только знала, учила самым красивым песням. А что она для меня ровно боярская дочь — это правда. Или, может, не правда, матушка-хозяйка? — спросила цыганка. — А и то, — продолжала она и все с такой же гордостью, словно о своем говорила. — Чьи пастбища на Чабанице лучше, чем у Иванихи Дубихи? У кого скот упитанней, сытей, чем у Иванихи Дубихи? А сама прекрасная чернобровая Тетянка, наряженная так богато, — не дочь ли она Иванихи Дубихи?

— Замолчи, Мавра, замолчи! — перебила ее Иваниха Дубиха, строго сдвинув брови; она не любила, когда льстиво говорили о ней или об ее богатстве; она была скромна и набожна и смирялась, как, наверное, ни один из самых бедных крестьян в селе, перед господом богом, не забывая ни его, ни его святую церковь.

— Молчи, молчи, — повторяла она, — и помни: спускайся, говорю, если сможешь, хоть каждый день, поешь, сделай что нужно, поиграй с Тетянкой и возвращайся к себе. А по воскресеньям, по праздникам — смогу, буду заглядывать, если не часто, то хоть изредка, с девчуркой к тебе.

— А когда Тетяна вырастет и заневестится, тогда пусть приходит сама, если захочет, — не удержалась Мавра.

— Если, бог даст, доживем, пусть идет. А теперь не пущу. Знай, Мавра, — прибавила она почти умоляюще, — ни пастбища на Чабанице, ни водяная мельница, ни мой достаток, а она, одна она — мое счастье. Я должна ее охранять...

— По пути ко мне не повстречается ей ничто злое, — ответила Мавра на этот раз смелее. — Белую тропинку от мельницы на гору она ко мне перелетит, ровно пташка, потом спорхнет в долину и будет опять у вас.

Иваниха Дубиха улыбнулась.

— Уж как-нибудь уладится, Мавра, — сказала она ласково, — как-нибудь уладится.

Мавра удовлетворилась — и на том покончили...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чабаница — одна из тех высоких гор, где между вековыми лесами простираются самые тучные пастбища, принадлежавшие нескольким богачам, в том числе и богачке Иванихе Дубихе.

С той стороны, где вдоль Чабаницы тянулась белая тропинка и зеленели пастбища богачки, как раз у самой своей вершины, Чабаница выкинула из своих недр белую скалу, которую прозвали люди попросту «Белым камнем». Стоя под этим «Белым камнем», можно было видеть все соседние вершины и леса, а между ними, чуть ли не на самой венгерской границе, село под названием «Третивка», бывшее по счету третьим в ряду соседних с ним сёл.

С восточной стороны Чабаницы, в получасе ходьбы от усадьбы и мельницы Иванихи Дубихи, белая тропинка вбегала в лес и, как сказано выше, обвивала гору Чабаницу и заканчивалась у ее основания, сливаясь с широкой дорогой, ведущей в Третивку и другие сёла.

Поднимаясь по этой тропинке от мельницы Дубихи лесом, прохожий видел с одной стороны пастбище, а с другой — глубокую пропасть, на дне которой журчал веселый, никогда не высыхавший поток, и натыкался на хижину-сторожку Иванихи Дубихи, стоявшую почти на самом краю пропасти, за несколькими старыми пихтами.

Белая тропинка, которая бежала мимо сторожки, любовно обнимая Чабаницу над самой пропастью, не заканчивалась тут. А сторожке и дела не было до тропинки, которая могла подчас привести к ней непрошенного гостя-путника. Сторожка стояла, упираясь одним боком в какой-то камень, величиной чуть ли не с нее самоё, который, казалось, отломился от вершины Чабаницы, от увенчивавшего ее «Белого камня» и, скатываясь, остановился, наконец, за белой тропинкой, над краем пропасти, служа некоторой опорой для маленькой сторожки. Восточной своей стороной сторожка заглядывала из-под пихты в самую пропасть с ее шумным потоком... и смотрела дальше, через нее, на соседнюю лесистую гору. Сторожки этой почти не видно под сенью широких мохнатых веток вековых пихт. Вот почему она так и понравилась цыганке Мавре... и пробудила в ней мысль... поселиться там и в уединении отдаться целиком ворожбе и лечению людей разными травами с горы Чабаницы.

В первые годы своего существования сторожка служила приютом для чабанов Ивана Дуба, которые жили здесь не только летом и пасли скот на пастбищах и высокогорных лугах, но иногда и зимой, когда этого требовали хозяйственные соображения. После смерти Ивана Дуба сторожка несколько лет пустовала и, наконец, теперь дождалась нового обитателя в лице цыганки Мавры, которой казалось, что никто и ничто не нарушит тут ее покоя и что она сможет здесь свободно предаваться гаданию, знахарству и всему тому, чем занимаются цыганки-ворожейки.

В один прекрасный летний день Мавра отправилась на Чабаницу.

Маленькая двенадцатилетняя Тетянка провожала ее вместе с Иванихой Дубихой, как бы помогая переносить вещи цыганки, которых, впрочем, было так мало, что после двух концов уже всё в хатенке над обрывом стояло на месте.

Когда Тетянка, плача, возвращалась белой тропой от Мавры, в ее маленьких ушах болтались золотые сережки-полумесяцы, которые цыганка достала, вспоров какие-то лохмотья, и подарила девочке на память. «Носи их, доченька, и не снимай никогда!.. — приговаривала с серьезным видом Мавра, вдевая их в уши ребенку. — Золото сохраняет от зла и притягивает другое золото. В детстве получила я их от матери, а та раздобыла их где-то далеко-далеко славным своим чародейством. Носи их, и ты будешь прекрасна и богата, как сама туркиня»^[5].

— Как сама туркиня, — повторяла за ней так же серьезно девочка, спокойно перенося операцию, которую совершала над ней ее смуглая приятельница, и внимательно вслушиваясь в каждое ее слово.