Так, может, ее ребенка убили?
Нет. Они не знают.
О, верно, убили!
Нет. Не слыхали об этом. Только одного человека, слыхали, вожак в драке чуть не убил.
— О Раду! — простонала Мавра, ломая руки, и снова расплакалась. — Он, верно, и ребенка убил.
Нет. Этого они не знали. Не знали и не допускали мысли, что можно убить невинного ребенка.
— О Раду! — только охнула Мавра и громко всхлипнула. — Он страх какой злой, когда разгневается. — Потом добавила: — Стало быть, украли у нее ребенка и скрылись?
Возможно. Этого они тоже не знали.
О, наверно, раз они исчезли, будто сквозь землю провалились. Наверно, украли. Они всегда так делали... и по одному этому она узна́ет Раду.
— Может быть, — ответили люди.
Не видел ли кто-нибудь этого ребенка?
Не видел.
Белый был.
Может быть. Не знали.
— Белый, белый! Был, — почти вскрикнула она.
Не знали.
Она расплакалась еще сильней, а люди беспомощно молчали. Молчали с таким видом, будто не хотели выдать какую-то тайну, а может, не хотели говорить, чтобы еще больней не ранить сердце несчастной, а возможно, просто ничего не знали.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Останавливаясь на каждом шагу, довели молодую осиротевшую цыганку до дому Иванихи Дубихи, и там она осталась.
Мавра открыла только Иванихе Дубихе, почему Раду хотел убить Мавру, но предпочел, по ее мнению, ей иначе отомстить, и Иваниха оставила цыганку у себя.
Спустя два месяца после смерти мужа Иваниха Дубиха, хоть она была уже не молода, родила ребенка, маленькую Тетянку, и теперь за ней присматривает Мавра. У самой Иванихи, после того как она овдовела, уйма хлопот и по хозяйству и на мельнице, а за ее единственным ребенком, над которым она дрожит и который только и составляет теперь ее одинокое счастье, надо же присматривать кому-нибудь! Мавра истощена и к тяжелой работе не способна, разыскивать свой табор она теперь не в состоянии, так пусть, сказала Иваниха цыганке, живет у нее, сколько захочет, а здесь, куда приходит много разного люда, она, может, и о своем ребенке что-нибудь услышит, разузнает. А может статься, что и цыгане вернутся за нею, — тогда здесь, на мельнице, она скорее услышит об этом.
Мавра послушалась. Осталась.
Однако недолго усидела она на месте в тихой вдовьей хате у подножья Чабаницы. Сидела, пока не набралась сил, а окрепнув, бросилась по окрестностям искать свое дитя и разузнавать о своих. Ходила, бродила целыми неделями, месяцами, словно голодная волчица, и в конце концов вернулась. Худая, в лице ни кровинки, молодые губы побелели, глаза унылые, грустные, — и снова поселилась у Иванихи Дубихи.
Цыгане, по своему обыкновению, будто сквозь землю провалились, и ни от ребенка, ни от них не осталось и следа. Никто ничего не знал. Не знал и не слыхал.
И не плакала Мавра больше. Знала — ничто не поможет.
Выплакала все слезы. Только прекрасных глаз своих, изливавших печаль, уже больше никогда не поднимала смело на людей. Стыдно было. Муж, родные, все свои выбросили ее вон, как собаку, чужим людям на посмешище, а ей самой на горе.
Что могло быть горше?
И вот она осталась, по-видимому, навсегда у богачки Иванихи Дубихи — присматривать за ее дочерью. А однажды разбуженное чувство материнства, которое требовало удовлетворения, сделало ее почти второй матерью для маленькой Тетянки, и со временем Тетянка стала как бы ее собственным ребенком; Мавра успокоилась, начала забывать свое родное дитя.
Так жила она, нянча и пестуя чужого ребенка, до той минуты, пока не пробуждались в ней тоска и привычка, свойственные ее странному племени, — менять время от времени место пребывания и пока ее с необычайной силой не тянуло брести куда глаза глядят, дальше по свету.
Тогда прощалась она, заливаясь горькими слезами, с ребенком, а Иванихе, сложив покорно на груди руки, кланялась низко до земли, целовала ей колени и руки и уходила. Иваниха Дубиха, привыкшая к ней и полюбившая за искреннюю любовь к ребенку, сердилась на нее... хоть в согласии со своим сдержанным характером выражала свой гнев не словами, а взором и молчанием, и не отпускала ее. Как уже сказано, она любила осиротевшую цыганку, а кроме того, была благодарна ей за истинно материнскую заботу о Тетянке.
— Куда тебе идти одной в далекую незнакомую сторону? — укоряла она. — Ты спятила. Не гневишь ли ты бога, что так легко оставляешь хлеб-соль привязавшихся к тебе людей и ребенка? Зачем и почему ты пойдешь... и куда? Не карает ли это господь тебя еще раз?
— Нет, — отвечала угрюмо цыганка. Она должна идти. Земля горит у нее под ногами. Ее покой улетел от нее, точно в неведомую даль, и теперь все манит ее к себе. Она должна переменить место, — оправдывалась Мавра. Может, встретит отца с матерью, разузнает что-нибудь о них, может, кого из своих случайно увидит. Может, счастливый случай сведет ее через столько лет с ребенком, с отцом-матерью, а может, встретится и с самим Раду... Она знает, куда и когда цыгане уходят из Венгрии или из Молдавии и когда возвращаются. Понимает их знаки, которые они оставляют после себя для других цыган на деревьях, придорожных камнях и тому подобном. Она должна идти, что-то не дает ей покоя. Если не пойдет — захворает от тоски, печали... Чувствует, что больна от этого, она должна идти... чего ей сидеть?
Уйдет.
— К Раду хочешь, чтобы поколотил как следует? — сухо спрашивает Иваниха Дубиха и пронизывает молчащую цыганку взглядом.
— И пусть, не боюсь. А не разыщу, не встречу никого, вернусь. Кроме вас, пани (так величала она Иваниху Дубиху, ходившую всегда в черном), нет у меня никого на свете.
— А ребенка как оставляешь? — спрашивает Иваниха, указывая на маленькую Тетянку, которая степенно похаживает между двумя женщинами, словно понимает, что ее пестунья уходит едва ли не навсегда от нее.
— Ой! — стонала Мавра и громко рыдала. — Ой, не растравляйте еще больше бедное Маврино сердце.
Однако, вскоре успокоившись, уходила.
Люди, видя, как она удалялась с торбами, переполненными какими-то травами и лохмотьями, смеялись ей вслед.
— А вон, — издевались они, — Мавра опять пускается в путь. Идет искать себе цыгана-мужа. Маловато нам ее одной в селе! У вдовицы ее разобрала скука.
Она огрызалась, сыпала в ответ злыми проклятьями, ее прекрасные грустные черные глаза, полные презрения, метали искры, и уходила.
Возвращалась неожиданно через несколько месяцев, а иногда и через год, из своих странствий к подножью Чабаницы, утомленная и разочарованная, безудержно рыдала от счастья, увидав выросшую за время ее отсутствия Тетянку, которая радовалась ей больше, чем родной матери. Снова падала в ноги Иванихе Дубихе, как и при уходе, и, целуя ей колени, умоляла:
— Примите меня опять к Тетянке, добрая хозяйка. Мне бы вас было слушаться, а не своего цыганского разума. Натерпелась только горя среди чужих, наслушалась брани, попреков, насмешек и воротилась, никого не повстречавши. Ни об отце-матери, ни о сыне не слыхала, ни про своих не доведалась, ни про самого Раду — только и того, что среди чужих чудотворным зельем торговала... да там и сям ворожила... и вот гостинца вам и душеньке своей принесла. — И с этими словами она ставила на стол перед важной Иванихой Дубихой и ее маленькой дочкой какие-нибудь простые лакомства, которые сама страстно любила.
Спустя несколько лет после такого странствия, когда Тетянке пошел двенадцатый год, стала Мавра просить Иваниху Дубиху разрешить ей уйти от нее совсем и поселиться где-нибудь в другом месте.
Иваниха Дубиха удивилась.
— Вы так добры ко мне, матушка-хозяйка, — объясняла Мавра. — Вы и ваша голубка дорогая, да вот деревенские люди... уж больно допекают, насмехаются здесь, на вашей мельнице... — И при этих словах расплакалась.
— Как это насмехаются? — спросила Иваниха, хорошо знавшая, что над несчастной крестьяне порой подшучивают, особенно приезжавшие на мельницу из далеких сёл.