В боевом отделении воняло жженым порохом, и в боекомплекте не хватало двенадцати фугасных снарядов. Это действительно стреляли они. Молодцы, парни, горжусь…

Ну, так что дальше?

А дальше вот что…

Вот что… вот что… вот что…

Эхо.

Я запер изнутри люки, выволок из кормовой ниши тяжелый брезент, бросил его на дно. Взломал ящик с НЗ. Консервы меня не интересовали. Засургученная фляга лежала на самом дне. Отвернул, кроша сургуч, пробку, сделал три добрых глотка. Перехватило дыхание. Это был не шнапс, а чистый спирт. Содрал крышку с баночки какого-то сока, не чувствуя вкуса, выпил. Лег на брезент – на спину, раскинув руки и ноги. Болело все жутко. Приказал себе: пятнадцать минут. Над лицом, у верхнего люка, горела лампочка: толстый, голубоватого стекла, баллон, окруженный мелкой сеточкой. Снаряд попадает в танк, лампочка лопается, но все стекло остается в сетке. Страшно важно, особенно если снаряд бронебойный. Лампочка медленно меркла. Вот остался только багровый волосок. Наконец исчез и он.

28.04. 16 час. 20 мин. Константинополь, ул. Осман-паши, 322

Это было будто в моем еженощном длящемся сне: я переходил от трупа к трупу, кого-то ища… узнавая и не узнавая убитых… Но наверное, именно повторность (повторность! а потысячность – не желаете ли? подесятитысячность?) позволила мне не выпасть из собственной сути: я быстро и деловито осмотрел всех, кто здесь был, и составил предварительный, для внутреннего употребления, отчет.

Итак, нам повезло: взрывом достаточно мощной (скорее всего, объемной) бомбы выбиты были не только и не столько окна в конференц-зале, где мы имели счастье находиться, сколько задняя дверь дома. Взрывная волна прошлась по помещениям прихотливо: растерев в рагу и щебенку все и всех в полуподвальчике, где был центр связи и информации, она пощадила пост охраны напротив. И охранники – один местный и двое наших, телохранители «принца», – хоть и оглушенные, сумели встретить ворвавшихся в дом псов…

Бой здесь был неравный, скоротечный, страшный. Псы валялись вокруг, изломанные, с проломленными черепами, вырванными челюстями… некоторые расползлись по углам, волоча омертвевшие туловища… На охранников смотреть было просто нельзя.

На первом этаже в живых не осталось никого.

На втором остались – шестеро. Четверо в нашем зале: Мишка, вынесенный вместе с дверью в холл, охранник Тим, посеченный стеклом, но живой, и я с Маратом: нашу порцию осколков и волны, видимо, приняли на себя два опера-силовика, тащившие Марата на руках… А в комнатке рядом, где сидели две девушки, даже не вылетели стекла.

Между тем в мозгу у меня тикали часики: три минуты… три пятнадцать… три тридцать… и нужно успеть до приезда полиции…

Успеть – что?

Мишка стоял, придерживаясь за стену. Он был контужен скорее эмоционально, чем физически. Потом, что-то вспомнив, бросился по коридорчику, рванул дверь… Одна из девушек, помоложе, неуверенно шагнула за ним.

– Стойте здесь, – велел я и побежал следом.

Но Мишка уже выходил обратно, укладывая в рыжую дорожную сумку компактный раухер. За поясом у него торчал вальтер.

– Все в порядке, генерал, – сказал он.

– Это хорошо, – сказал я. – Значит, так: уходим. И очень быстро. Марат, ты остаешься здесь. Встретишь полицию. В качестве принца. Морочь им голову хотя бы до утра. Понял?

– Да, Пан. А потом?

– Потом отпустишь. Я за это время уведу настоящего.

– Генерал, – сказал Мишка. – И ее. – Он показал на ту, помоложе, девушку.

– Нет, – сказал я.

– Она свидетель. Главный свидетель. За ней охота. В общем, один я не пойду.

Ни хрена она не была никакой свидетельницей. О свидетелях не говорят с таким выражением лица. И вообще с таким выражением.

– Хорошо, – сказал я и обернулся к остальным. – Помните: во время налета нас здесь не было. Все остальное было, а нас – нет.

28.04. 20 час. Константинополь, гостиница «Семибашенный замок»

– …С собакой, – повторил отец задумчиво; я пересказывал ему то, что сумел запомнить из Петькиного повествования. – Опять собаки… везде собаки… дети и собаки… Ах, жаль парня. Вот это был бы настоящий свидетель…

– А зачем тебе вообще какие-то свидетели? – спросил я.

Он тихо высвистал простенькую музыкальную фразу. Из тех, которые постоянно на слуху. При этом он смотрел куда-то мимо меня. Так пристально, что я обернулся и тоже посмотрел туда. Ничего особенного. Просто стена. Панель из ненастоящего дерева.

– Марат не в счет, – сказал он наконец. – Раз он побывал у них в руках, значит память перестроена. Остальные, о ком мы знаем, – мертвы. Так?

Я вдруг увидел то, чего не видел раньше – хотя бы потому, что увидеть раньше это было абсолютно невозможно. У отца дрожали руки, и он все время сплетал и расплетал пальцы. Он нервничал запредельно.

– Мумине, – вспомнил я. – Она в психушке.

– В которой? – тут же вскинулся отец, не задавая промежуточных вопросов: какая такая Мумине и почему я ее вспомнил. – Впрочем, выясним… Фамилия как?

Фамилию я забыл.

– Мм… Звонить можно?

Он зачем-то посмотрел на часы.

– На карманный телефон?

– Да.

– Какие первые цифры?

Я сказал. Он что-то прикинул в уме.

– Валяй. Но старайся – самыми общими словами.

Я набрал номер Саффет-бея. Он отозвался со второго сигнала.

– Алло?

– Это Михаил, – сказал я.

– Рад слышать, эфенди.

– Девушка еще у вас?

– Миша-эфенди, это бестактный вопрос… Да.

– Я хочу спросить у нее фамилию ее сумасшедшей подружки.

– Что? – Это был уже Тинин голос. – Миша, это ты?

– Это вполне я. Я забыл фамилию твоей чокнутой подружки. Хочу ей написать.

Она секунду соображала.

– А адрес ты помнишь?

– Двести семнадцать три нуля, поселок Мум…

– …улица Исмет-заде, тринадцать, Мария Грушевская.

– Грушевская! – «вспомнил» я. – Спасибо тебе!

– Успеха, – хмыкнула Тина. – Только помяни мое слово – она тебя разочарует.

– Меня невозможно разочаровать. – Я чмокнул трубку, погасил улыбку и сложил телефон.

– Грушевская? – посмотрел на меня отец.

– Исмет-заде, – поправил я. – Мумине Исмет-заде.

Только бы была жива, подумалось вдруг мне. Я ее никогда не видел, за сутки умерли три моих друга, вот-вот могла начаться настоящая война – а я до боли под горлом желал остаться в живых этой девушке…

– Хитрые вы ребята… – невесело сказал отец.

Он опять посмотрел на часы. Видно было, что он нервничает, о чем-то размышляет, что-то высчитывает – и вообще здесь он присутствует одной десятой своей частью, а девять его десятых – бог знает где…

– Послушай, – сказал я. – А почему все так сложно? Где твои бойцы, сотрудники, специалисты… хрен, перец? Мне начинает мерещиться, что город захвачен врагами, а ты действуешь в подполье…

– Мерещиться? – Он приложил палец к носу. – Да нет, так оно и есть… по большому-то счету. Видишь ли… – ему явно хотелось выговориться, – кто-то, кого я сейчас никак не называю, уже год целенаправленно работает против нас. Причем я не вполне понимаю, кого имею в виду под термином «мы». Сначала я был уверен, что копают под «Трио». Потом усомнился, что только под нас. Теперь не могу сказать вообще ничего определенного. Какое-то поветрие: все подставляют всех. Причем – помимо собственного желания. Прошлым летом гейковцы выдали нам очень тщательную дезинформацию, мы ввязались в долгий кнотеншпиль, потеряли группу, потеряли лицо… как оказалось, на пустом месте. Это в тот момент, когда мы стали наконец понемногу оправляться после девяносто третьего. И я, конечно, решил, что так гейковцы берегут свою монополию… Впрочем, об этом нельзя рассказать – и нельзя рассказывать. Но нас – и их, и военную каэр, и каэр флота – вдруг завалили дезой. Прекрасной дезой! Все подозревают всех. Никто не знает целей. И только в последние месяцы мы начали понимать, что это идет ресурсная операция. Но уже ничего не сделать. Оперативные службы до сих пор заняты проверкой сотрудников на вшивость… маховик так просто не останавливается. И тут вдобавок – эти взрывы… Только благодаря тому, что все абсолютно уверены: Марат и есть настоящий наследник, – мне удалось остаться здесь самому и оставить еще пятерых. Все. Понимаешь?