Итак, итак, итак… Я стал раскладывать свой пасьянс. Иосиф Агладзе, двадцать семь лет, прибыл второго июня – из Пишпека. Живет в «Алазани» в дорогом одноместном номере. В группе выполняет функции, условно говоря, шефа контрразведки. Подлежит захвату или ликвидации в первую очередь. Дальше: Кетеван Дадешкелиани, девятнадцать лет, прибыла двадцать восьмого, самолетом, из Хельсинки. Живет в «Алазани-2», занимая одна двухместный номер. Функция в группе неясна; безусловно, имеет отношение к руководству, но чем именно занимается и как влияет на принятие решений – вопрос. Возможно, главную роль играет ее княжеский титул, и тогда она сама – знамя или талисман группы… Ираклий Хорава, Георгий Мирава, Сакуа Оникашвили, восемнадцати, девятнадцати и двадцати лет соответственно; прибыли двадцать девятого, поездом, из Тифлиса. Через бюро «Арфа» сняли квартиры в фешенебельном районе между Смоленской площадью и Смоленской набережной. Леван Лежава, двадцать два года, прибыл вместе с ними, но живет при Центральном рынке, арендует грузовик. Александр Калабадзе, двадцать лет, Акакий Даушвили, двадцать три года. Самолетом, двадцать восьмого. Живут в кемпинге «Тайнинка» на Ярославском шоссе. Арендуют легковой полуфургон «Опель-пони-800» и спортивный «центавр». Доктор Самсон Шанидзе, тридцать семь лет, спортивный врач, прибыл из Ростова самолетом двадцать девятого; живет в спортивной гостинице на стадионе «Гром». Пустые карты: абонент еще одного номера в шлафтблоке Центрального рынка, два неустановленных парня, прикрывавшие Иосифа на контакте (одному из них Командор сломал руку), и, главное, сам абонент номера 171-65-65…

Яков и Кучеренко сидели рядком на диване и, сияя, посматривали на меня. Свою работу они сделали блестяще.

– Яша, тащи сюда Панина, – велел я Якову, и Яков, герой дня, побежал вниз – выполнять. Сзади Яков был безумно похож на большую собаку колли, занявшуюся прямохождением.

– Что они могут возить на грузовике? – задал я вопрос Кучеренке, и Кучеренко, конечно же, пожал плечами. – И вообще – какой у них грузовик?

– Нижегородская полуторка с крытой платформой.

Он произнес эти слова, и мы уставились друг на друга, потому что здесь уже мог быть готовый ответ на многие вопросы: дело в том, что у Русского территориального корпуса на вооружении состояли стошестидесятимиллиметровые минометы, смонтированные именно на нижегородских полуторках…

– Та-ак… чем дальше, тем смешнее…

– Может, пометим грузовичок, Пан?

– А ты его найдешь?

– Попытка не пытка.

– Па-апитка нэ питка… вэрно, Лаврентий?

– Так я поищу?

– Сережа… хорошо бы не в ущерб остальному.

– Обижаешь, начальник.

В дверях Кучеренко посторонился, пропуская Панина. Панин хлопнул его по плечу – так, что задребезжали оконные стекла. Кучеренко покачнулся, но устоял на ногах.

– Высший пилотаж! – сказал Панин.

– Это не я, – сказал Кучеренко, огибая Панина по дуге. – Это все Яков…

Он ускользнул от второго поощрительного тумака и затопал по лестнице. Лестница была непарадная, с железными решетчатыми ступеньками, удивительно громкая.

– Ну вот, Сережа. – Я широким жестом предъявил ему свой пасьянс. – Работа по твоей основной специальности. Выбирай: этот, этот или этот. – Я показал на тех троих, которые снимали квартиры. – Выбирай. Надо будет его тихонечко исчезнуть, квартиру осмотреть, а самого допросить и потом куда-нибудь незаметно пристроить.

– Три карты, три карты, три карты… – пропел Панин хорошим, едва ли не профессиональным баритоном. Я никогда не слышал, чтобы он пел. – Понятно. Возьмем… вот этого.

Он протянул руку и подцепил карточку Оникашвили. На фотографии был очкастый, начинающий лысеть мальчик.

– Попробуй управиться до полуночи, – сказал я.

– Это уж, Пан, как получится, – сказал Панин, не отрывая взгляда от карточки. – Как получится, как пойдет масть… нет, Пан, за сроки не ручаюсь.

– А ты попробуй, – зачем-то сказал я.

Панин быстро взглянул на меня, хотел сказать что-то злое, но промолчал.

10.06. 16 час. Ресторан «Алазани»

Машину пришлось оставить на стоянке на набережной и топать пешком: и Ордынка, и Пятницкая были забиты грандиозными пробками. Вроде как через мосты пускали уже только по пропускам… Хвоста за собой мы не видели, но, с другой стороны, если «Алазани» под превентивным наблюдением – а Кучеренко был уверен, что так оно и есть, – то и подходы к нему могут скрытно контролироваться через оптику, а это такой способ наблюдения, от которого не оторвешься. С другой стороны – ну и что? Даже если гепо сфотографирует нас входящими в ресторан… пусть. Такие методы разработки требуют значительного времени, а нас, если все пойдет, как задумано, завтра здесь уже не будет.

Было знойно. Мы старались прятаться в куцые тени домов и редких деревьев. Кто придумал этот город, заворчала Саша, Томск куда лучше… Она запрыгала на одной ноге, вытряхивая камешек из туфли. Томск действительно был лучше: плотный, чистый, зеленый, очень удобный для житья город – только вот мне он изредка начинал давить на виски, и хотелось попасть куда-нибудь, где смешались времена и стили, проросли, проломились одно сквозь другое… побыть там сколько-нибудь времени и вернуться. В Томске – да и в других наших городах – я ловлю себя на чувстве, будто попал на страницы рекламного каталога «Ваш дом», или «Уют», или даже «Шик», – все чуть-чуть слишком: слишком красиво, слишком уютно и слишком продуманно. Когда я говорю, что у меня дом в Старом Томске – с печным отоплением, без горячей воды, но зато с садом, – на меня смотрят как на ненормального. У тебя что, с деньгами туго? Нет, с деньгами у меня полный порядок. Так зачем тебе этот хлам, посмотри, какой домик можно за две недели… Зато у меня есть баня и кузница, говорю я. Может, у тебя и сортир во дворе? – смотрят подозрительно. Нет, сортир теплый, есть у меня слабость к теплым сортирам… Мало кто понимает, что я не могу видеть над собой гладкий, без малой трещинки, потолок – и поэтому у меня самый-самый удобный и уютный – для меня одного – дом…

В этом ресторане горное эхо начиналось от самого входа. Замечательно пахло пряным. Метр, похожий на генерального директора процветающего концерна, проводил нас к сервированному на четверых столику. Первым делом я налил Саше и себе по бокалу фруктовой воды. Потом достал из кармана детектор микрофонов, поводил им над столом, под столом, над диваном – чисто. С точки зрения скрытности столик был очень неплох: его окружал С-образный диван с высокой, выше головы, спинкой. Поэтому дистантный аудиоконтроль был, мягко говоря, затруднителен – если, конечно, не ввинтить направленный микрофон в потолок над нами… что маловероятно: ведь если гепо распоряжается здесь, как у себя на Лубянке, то на кой черт наружные посты? Мы с Сашей потягивали фруктовую, я изредка смотрел на часы: наши хозяева задерживались. Это было против всех и всяческих законов разведок и контрразведок, и если следовать им, то нам сейчас надо было удалиться и никогда здесь не показываться. Но мы, слава Всемогущему, были не разведкой-контрразведкой; мы были, если формально, вольнонаемными служащими ВВС, «отделом особых операций», или «Трио» – «Три-О» – наследниками знаменитой «Бригады „Сокол“», той самой, которая в шестьдесят шестом отбила у мятежников Гурьянова, тогдашнего президента, вытащила его из зоны боевых действий – и при этом полегла практически вся. Почему-то имя той бригады досталось пресловутой форме «сокол» – самому грязному, на мой взгляд, изобретению Тарантула. Суть формы заключалась в том, что группа, выполнившая задание, не эвакуировалась, а ликвидировалась на месте. Правда, за всю историю «Трио» форма «сокол» в полном виде применена была только один раз: в семьдесят третьем году в Гамбурге. Усеченная, повседневная разновидность формы – это когда все заботы по эвакуации перекладываются на саму группу. Конечно, сознание того, что тебе купили билет только в один конец, не радует; но почему-то всегда получается так, что группы, работающие по стандартным формам, несут неменьшие потери…