Попал, куда, в заправочную, где машины глотают бензин. Там вот и остановились и тоже не думали, не гадали, а под камешек попали. Ни машины, а жизни. Машина. дед с бабулей – в лепёшку. А камешек, дальше покатился, и, докатился, добрался до асфальта, прямо на дорогу, по которой едут на Ялту.

Вот и успокоился он, этот скалы кусочек у остановки, а дед с бабулей тоже недалеко там, почти рядом тоже лежат,– не весело там, упокоились. Нежданно, негаданно. Не далеко было, там же, под горой кладбище.

А, она эта скала да, не совсем скала, кусочек. Она и не грозила и не собиралась падать. Стояла величаво. Её даже рисовали и пишут свои и приезжие и заезжие художники, маслом этюды, которые, глядишь, и превратятся в картину.

Такая же гора, как наш, рядом, а на ней скала, зовут её Утюг.

– Но наш Утюг, пока стоит, и не знамо не ведомо, когда он решит погладить нас, как этот, который успокоился. Теперь он в ямке, оттуда далеко не покатишься. Хорошее место ему устроили. Теперь не вырвется на волю. Не побежит, подпрыгивая.

– Даа, не весёлые воспоминания бродят в голове у деда.

А сын, припекло ему. Подавай Кавказ.

Для успокоения, ну нервы не ребёнка у деда теперь.

И он,

Он, взял гармошку, сделал себе и соседям настроение. Кукарекал, как он сам говорил, сочным баритоном, правда не первой свежести, и не часто, но рассказывал, как они, квартет, пели в Колонном зале Дома Союзов, в Москве, конечно, это была студенческая пора. Прошло немного времени, каких – то шестьдесят лет и три года, годочков.

Возраст пришёл, а голос ушёл…

А сейчас дед сидел на пристроенной к терраске почти голубятне, настроился музицировать. Голос его немного подсел, и зубные протезы не очень помогали быть похожими на соловьиные трели, его песнопения или колоритом, как говорят живописцы, на колоратурное сопрано, как выражаются музыканты, но дед запел.

– Жили, были дед да баба,

– Ели кашу с молоком,

– Дед на бабу рассердился,

– Размахнулся кулаком.

Баба тоже не стерпела,

Деду по уху огрела.

Дед тоже не стерпел,

Бабке в кашу…

Не допел…

Она, легонько деда погладила ложкой, серебряной, по темечку…облизала и, и прозой выразила свою мысль, – воспоминание.

– Он, дед в молодости, бывалоча рассказывала, тогда ей пел другие песни, да ещё под аккордеон, а сейчас гармошка и эта, ну как её, песня была другая, была она, э, э, как её, да, правильно, Тер – псих – хора. Тогда была главная, ну как эта, богиня песни и танцев. А ты?! Старпёр – богиню веселья на непонятного, хорька, и подтвердил практически. Совсем плох стал.

Таакое. сгородил и не в рифму, да и вообще. Совсем после двух операций на глазах, когда не увидела, врач, рвач, такая, сякая, птичья фамилия у неё, – если ворона, то проворонила, если галка, то прогавила. Так выражаются на Кубани, предки казаков. Это она и угробила твой глаз. Сказала, что глаукома ещё не созрела. И, отложила операцию на целую половину года. Вот результат. И, как же её мозги не созрели для ампутации оных, у неё, за ненадобностью. Вот и зрение, и мозги твои проковыряли, если ты путаешь такое. Богиню песни с этой вороной или галкой, придурастой, и не созревшей мозгами для такой работы. А ещё и центральная больница, столицы Крыма.

Дед, пока отдыхали руки и глаза, обычно в сумерки, перекладывал свои папки с фотографиями. Потом убеждал свою бабулю, – жизнь ещё почти вся впереди. Любовался сам этими свидетелями его счастливой молодости, где он на фото в горах со своим мотороллером. А на втором плане, Дарьяльское ущелье, а воот, смотрии, Эльбрус и Казбек. А Крестовый перевал, выше облаков! Ледники, даже летом. Вот как было. И было же!

Сын иногда смотрел, и, конечно удивлялся. А потом взял и укатил. Тут не так запоёшь и спутаешь эти психи и хоры и Кавказские горы.

… Прошло пять дней.

Бабуля прервала воспоминания о тех временах и, пошла в свою комнату, читать молитвы и за него, и за сына, который застрял там, на Кавказе, будто здесь, в Крыму плохо. И горы. И снег. Воон, наши, крымские, искатели острых ощущений, крутыми, их дразнят, у которых совсем не крутятся шарики в голове, … заехали на Ай – Петри.

И.

Пошёл, повалил снег, и конец. Сидят. Сотни машин, дети. Холод. Никакого согрева, и сугрева. Так некоторые пешком пошли, будто это парк Горького в Москве. И машины дорогие побросали. Снегом завалило, не видно не зги, ни машин, ни сапоги – где своё, а где чужое, как по привычке всегда, не сообразят. Потом, на другой день, еле откопали, военные помогали. И нет гаишников, и М.Ч.С. дремлет. Никому и неекому, нет дела.

А там Кавказ. А там горные бандиты, а таам, воруют людей в рабство. Вон, передавали. Больше десяти лет мужик рабом был на этом красавце, Кавказе.

И мне, сказал дед, снится часто этот Кавказ, и не в белых тапочках, – в белых шапочках. Снеговых. Я даже этюд нашёл, тогда писал акварелью, теперь в рамке висит, дома. Люблю его величавую красоту. А наш, дурачёк, ещё и с детьми. Нет. Никак не унималась бабка.

И, ей, вдруг, нежданно – негаданно, пришла мысля и не опосля, а сейчас, в голову, она вспомнила, почему дед нас самих придразнил, что мы два поводыря.

… Тогда, половина года пролетело, как день един.

Врачи определили, что глаза у деда работали всего на два процента.

И вот.

Ждали операцию.

Ходили с бабкой гуськом. Она впередсмотрящий. Он в кильватере, за ней.

А, в магазинах, сердобольные, ну. понятливые, без маразма, ещё, пока, твердили, завидовали, ах молодцы, ох любовь. Ходят всегда вместе, и собачку прогуливают. В магазин, и в горы ходят всегда вместе, – хорошо то каак. Правда, в горы они, соглядатаи, не знали, что дед с бабкой ходят только по дорожке, где асфальт или просто дорога, – гладенькая как у деда лысина. А, то, хорошее было совсем от другого, секрет был.

У бабки,– невроз и она вообще сама ходить не может… уже не умела. Всё ей кажется, что сейчас брык и скорая, не успеет. Вот и шла под руководством и в сопровождении, хоть таком, деда, он совсем рядом, хоть и на пятки умудрялся стопы свои ставить на ходу, на такой скорости. Хоть и за спиной, а ямки и бугорки он уже не различал. Но дед ряядышком. Она не волнуется. И голова не болит и не кружится. Вот тебе и дружба и любовь, и два поводыря.

А дед, своей бабуле рассказал, как в детстве, таком, правда, далёёёком, далёком теперь, его отчим рассказывал.

… Вот было раньше. Хорошо. Поводырь. Ну, малого, не совсем пригодного для тяжёлых работ в поле или ещё труднее, потяжелее работа была…– определяли в поводыри. Он, поводырь, долго ходил, водил, водил слепого дедушку по деревням. Милостыней прозябали. Трудно. Тошно, но ходили. Где приютят, а где и мимо – ничего, ни хлебушка, ни картофелину даже не дадут, не опустят нежно в сумку, которая висит почти пустая сбоку через плечо. Тоже много было бедных.

Устал пацан. Годами ходили и в дождь и снег, в морозы. Всё было.

– А у них, для поводырей, простой инструктаж, по технике безопасности, речевой, – как водить, ходить и, доходить, до места назначения, а не упокоения – диалог, школа, наука.

Если ямка на дорожке, где они шли по полям и дорогам, а они пути дороги, были как у нас в России и сейчас, то яма то канава, никак не могут ремонтировать и сделать, до сих пор. Традиция.

Дорожники, машины, дорогие, иномарки, ну миллионеры, бедные на них мучаются, ломаются, как таам, в далёкой деревне, в России.

А у них, нищих была наука – памятка, инструкция, для такого бездорожья,

Деду пацан – поводырь говорит, брык, – ямка, большой брык – ямка побоольше. Так и ходили, ни гаишников тебе, ни штрафов за превышение скорости. Красотаа. И вот. Надоело. Устал пацан. Подвёл деда к обрыву и, и сказал…– полный брык, и, дед загудел безвозвратно.

Все мы тогда смеялись. Тогда. Детство. Давноо. За столом, рассказывал отчим.

А.

А теперь нам было не смешно. Полный брык, не вызывал у нас приступы хохота, как тогда…

Вдруг дед услышал песню, своей, драгоценной бабули…