После чуда ужина, куда приложила свой талант и умение кормилица, и пропущенных, не мимо носа пару стаканчиков, пивных, хорошей Мадеры, или Хереса, опекали нашего члена бригады, и пели ей песни с частушками на тему – поматросит, да и бросит. После этих частушек под гармошку, Лена мило зевала, прикрыв ладошкой свои вишнёвые губки, и удалялась в сторону моря, в сторону – своей опочевальни. Потом были слышны грустные мелодии её частушки – страдальцам …мелодия песня – огромной железной задвижкой на её двери, изнутри.

Но мы, члены бригады, ещё знали, хорошо знали, что Лена, на все встречи и приглашения в гости, всегда была в сопровождении окружающих её лиц – художников предприятия – Антипа, и Мурада, так, на всякий случай. Не часто, в кильватер пристраивался и Коля. А вдруг. Сменит гнев – на милость.

И всегда и всё обходилось без острых углов и жизненных непредвиденных ситуёвин…

А Коля.

Ох, этот несостоявшийся Ромео.

Несчастный Ромео, без единственной Джульетты, главный евнух в гареме Хана Гирея, придумал спасительную соломинку – стал приносить со своего огорода – дачи знаки внимания,– петрушку, укропчик, свежие душистые персики, ароматные крупные абрикосы, которые в этих долинах просто не приживались. Но у него, якобы, они цвели-процветали, благоухали, и, созревали, даже когда бывало заморозки весенние, серьёзно их добивали, ещё в пору цветения. Эти земли Севастопольским жителям, давали дачникам там, где всё горело, взрывалось, пропитано кровью и, конечно каменюки. Но у Коли…

На заводе всё обо всех, знают все. Знают, даже то чего никогда и не было. Так вот.

У Коли дача была на семи ветрах, у самого синего моря, а вода на Балаклавских дачах, там в горах, так же бесценна, как, стопка водки на, похмелье, когда в кармане, вошь на аркане, всего рублик драный, потому единственное, что произрастало хорошо у него на даче, среди разработанных карьерных каменюк, так это татарник – огромные колючки, ржавого цвета, почти кактус – тёщин язык, сорт такой. Огромный как в Ялте, подарили им африканские гости.

Старики – ветераны, говорили, что последние две отечественные войны, землю пропитали кровью и потом всех. И защитников и нападавших, что даже трава – мурава – пырей зеленела только весной. А потом превращалась в пластинки железа, звенящего на ветрах, дующих с моря.

Но Коля регулярно приносил Лене и её бригаде солнечные душистые дары, крымской земли.

*

И, всему виной были кошки. Да. Обыкновенные, мурлыкающие, она их обожала. И если писала письма друзьям, то слово Котя, так она величала постояльцев своей психотерапевтической кошачьей фермы, кормящихся на нашем командировочном, кровном. Так вот Котя, писалось с заглавной буквы, как имя самого любимого человека.

Иногда у них, с Колей возникали задушевные беседы, по поводу этих тварей, как говорил он, Коля, и, как говорила она…

– Ты, Коля тварь. А кошка человек.

Он хватался за сердце, уязвлённое до глубины Филипинской впадины. Первый раз в его жизни, он, развенчанный кумир, пустышка, для женских сердец, прибитый из-за угла, пыльным мешком, как говорила Лена.

И. Уходил.

Убегал из мастерской.

Где оставалась она, шедевр природы, кашевар, недосягаемый кумир.

Шли дни за днями.

Коля осунулся.

Похудел.

Он и не догадывался…

Лена спасала его.

Она применила всё. Пожертвовала своим мааленьким, как то промелькнувшим в её ясном сознании, желанием, разделить с ним радость бытия. Но, не бития.

Признанным, блестящим ординоносцем, тринадцатого подвига Геракла, который ему присвоили по случаю боевых заслуг на передовой линии эротического фронта. Но в этот раз осечка.

Просвещённые заводские женщины и молодёжь завода, которые, как и она, были великие знатоки, ассы, тонкого философского понимания любовных утех, которые они вдвоём могли бы превратить японскую камасутру в гимн любви. Не превратили. Осечка.

Работа подходила к своему логическому завершению. Вазы, скульптуры, по значению, и размерам перекликались телепатически, и не только, с братьями острова Пасхи.

Так, по крайней мере, говорили они, участники этой эпопеи, но даже и в Киеве, куда они потом уехали монтировать свои шедевры.

Все переживали: как же это так? Не должно было это так закончиться.

Таак.

Никак.

И, никто не представлял.

Что так плохо.

Лена, уже в который раз делала, пыталась, интуитивно. Как велело ей сердце. Что – то надо было делать. А что?

– Она его оберегала.

И спасла бы. Так говорили о том, спустя время. Всего два месяца.

Не смогла. Не сумела.

Тогда никто и подумать не мог, что его спасали от бумеранга, который он сам запустил не зная и не ведая.

Мы были.

Нас не было.

Были.

Слепые.

Глухие.

Немые…

Кошек, которых он травил своими собаками, раненых, растерзанных, бывало, увозили в мусорных контейнерах на свалку. А он, мучитель, ходил, смеялся, травил, улюлюкал, когда его беспородные убегали от разъярённых кошачьих когтей.

*

…Снова пригрело солнышко. Ушёл, улетел холодок Финского залива. Дед, седая голова, приложился к горлышку, попил пива и подошёл к маяку. Со своей женой, они часто бывали, приходили к маяку. Разговаривали с ним.

И, когда провожали сына на учёбу в другой город, говорили, и маяку и сыну.

…Трудно быть Солнышком, но равняться на Него и маяк, светить людям, думать и стараться, что бы стыдно не было нам и тебе.

Сын уезжал на учёбу, они приходили, разговаривали с маяком:

–Ты, дружок, молодец. Передай сыну, чтоб не баловал, жил по Божески. Мы скучаем за ним, будто и, правда, маяк, передавал это сыну.

Старикам становилось легче, радостно, что поговорили с ним, сыном.

Он звонил. Радовал своими отметками. Шёл последний курс. На красный диплом, выруливал их сынок.

Это общение с маяком, было как отдушина трудной, тяжёлой жизни в этом северном, в таком далёком и холодном краю. Эти беседы – ритуал – молитва и мантра, от всех бед и напастей, себе и детям.

*

…Ох, и трудно же перебирать годы, утверждения, листать страницы, мысли, думы – раздумья…и… вспоминать финал кошачьих страстей.

Снова носится по причалу порта северного Финского, маленькая кара – возит грузы. Бегают радостные, беспородные.

А этот, ни Коля, ездун или ездец, как говорила Лена…

Этот, скорее просто асс – северный труженик – муравей, можно любоваться, как он ювелирно крутит баранку. И на маленькой – премаленькой площадке грузовика, в кузове, разворачивается и делает своё полезное дело. И вот уже помчались, понеслись его собачки, сейчас прыгнут к нему, и, пошёл пир горой. Кажется, и кара смеётся, радуется за эту дружную бригаду – симбиоз – машины, человека и братишек малых, хоть и беспородных.

А кошки, да что кошки, вон они у причала около морской таможни, как говорят сами рыбаки с удочками: все жители города, кошачьего народонаселения – кормятся, на причале. Но каждый знает своё место.

Иерархия. Закон. Порядок.

– Вон, видишь, котяра – поросёнок, тюлень, обжора, ходить не может уже, стервец, кот – живот, пузо.

– Толкает задними лапами – ногами, а передними лапочками, из за живота не видно – выруливает, едет – скользит, как королевский пингвин – живот – санки, или каяк, по земле, аки по воде…

Смешные они, эти коты.

Но каждый знает свою очерёдность, пока этот, хряк – кабан, обжора, племенной – не насытится, никто не двинется с места, так он, смотри, видишь, бросили ему мелочь, сидит и ждёт.

– Вот, смотри, зашевелилась, хвостиком машет, а он её лапкой, подавай живую, будто он сам её поймал, охотник, хренов. Охотится, зверь. Рысь. Добытчик беременный, мать его…

А те, вон, тощие, ну не такие упитанные, то уже чужаки. Им в последнюю очередь перепадает. Видишь, все рыбаки с удочками, их подкармливают. Зимой, правда, им не весело. А сейчас летом жируют.

*

…Эх, Крым.

…Ах, Балаклава…