Тем временем ветерок выпрыгнул наружу, поюлил около коленок и побежал по краешку травы.

— Куда ты? — слабо крикнула вслед, но тут же приковалась взглядом к маленькому самшитовому деревцу неподалеку. Деревце, хотя вокруг все было тихо, ходило ходуном: тряслись жилистые столетние ветки, раскачивались невзрачные цветочки, даже корешки, разрыхлив землю, тоже подрагивали… Лиданька, крадучись, подползла поближе, сорвала цветочек и принялась рассматривать. Он все еще дрожал. Была это предсмертная дрожь или что другое — такими вопросами Лиданька не мучалась, а просто наблюдала, как пыльца, под действием какой-то невидимой силы, стягивается с лепестков к центру, к крошечному пестику и исчезает, поглощенная им. Лиданька представила, что точно таким образом засасывала она своим нутром, что ни попадя. Миллиарды маленьких жизней потонули в ней, как в бездонной бочке, не оставив даже воспоминаний о себе. Ей стало весело при этой мысли. В своей обители она была властна карать или миловать. Она предпочитала карать. «Так этим уродливым, ненавистным тварям и надо!» Смутно, неприязненно припомнился Толик. «Толик — это ошибка, просчет, разрушитель магического тела. Разве он служил единению, разве с его рождением познала она истинную цену жизни, напротив, расщепив ее на мелкие кусочки, не оставил даже надежды на восстановление». Она вспомнила, как он эгоистично и вредно пихался ножками изнутри, как саднило тело от жуткой, непреходяшей боли, как ночами нашептывала страстные, лишенные всякого смысла, речи: «Только живи!» Сравнила с наполненностью дерзким ветром, легким и сильным, словно гимн, что принес воспоминания о пьяных, юношеских клятвах разжигать вечный Огонь в мужчинах.

— Дура, дура! — закричала Лиданька, и, отбросив цветок, обратилась к деревцу. Кривой высохший ствол походил на змею, прокладывающую путь к опасному месту. В приморском городке, шатаясь по рынку, Лиданька встречала много побрякушек, сделанных из самшита: браслеты, кольца, цепи, колье, амулеты, маленькие шкатулки. Они пользовались большим спросом еще и потому, что долго хранили запах дерева, естественный, кружащий голову. «Матку в цельности сохранить или кого отвадить, на все гожи», — орали бабки, но Лиданька только отмахивалась, сбитая с толку писательницей. Сейчас, приглядываясь к дереву, громко сокрушалась о растраченном впустую времени.

— Вот тебе неверные ориентиры, вот тебе чертовы писатели! Это ж надо!

Наплакавшись вдоволь в больнице, Мартина и домой приехала в слезах. Долго не могла взять себя в руки — все о чем мечтала до операции, казалось теперь идиотским и романтическим лепетом.

— Отрезала грудь — и любовь зазвучала ярче, — дразнила себя перед зеркалом, — поистине надо иметь слоновьи уши, чтобы услышать ее звучание! Толик не музыкален, а переводить смешно — трам-там-там-трам-там-там.

Немного успокоившись, Мартина выбралась на улицу, прошлась по двору туда-сюда, в стеклах первых этажей проплыла ее плоская фигура. Близился погожий томительный вечер. На автобусной остановке начала было разговор с двумя тетками, но те посмотрели сквозь и ничего не ответили. В центре, на Тверском, было много народа. Мартина присела на лавку, наблюдая пеструю, со вкусом одетую публику. Беззаботность, царящая вокруг, обескуражили ее. Никто, казалось, не думал ни о чем таком, что сообщило бы печаль лицам или придавило летящие походки.

— Через пятнадцать минут начинаем, — вдруг закричал молодой парень на соседней лавке, подскочил на сиденье и огляделся по сторонам, — блокируй дорожку!

Вдоль аллеи побежали какие-то люди, останавливая прохожих, и те послушно ступали на траву, в сторонку. Вокруг Мартины образовался кружок, и она нечаянно стала его центром. Сквозь ряды протолкнулся толстенький активист с мегафоном и заорал.

— Начинаем! — вдохнул побольше воздуха, — Товарищи!

Только тут Мартина встрепенулась, но ее тут же осадили.

— Ты третья в очереди.

— Позвольте, как третья, — возмутилась она, но тут же снова села на место, зажатая с двух сторон.

— Третья — это значит третья.

— Да и хрен с вами, — фыркнула Мартина.

— Мы для кого дом, который зовем НАШИМ, строили?! — загудел в мегафон оратор. Площадь затихла, будто пойманная на месте преступления.

— Всякой твари по паре, понимаешь, набилось. И кто в лес, кто по дрова! Я к мэру — отворот поворот, я туда, я сюда — все болеют, ятить их мать! Это что ж получается? Я спрашиваю, мы то можем зайти, да так, что б не в прихожей толкаться, а прямо к столу?!

Все загудели, как мухи, но оратор не дал выплеснуть первый задор и продолжил.

— Вчера сочинил письмо. Не мастер я писать, но вот послушайте.

Опять стало тихо, только легкий шелест листьев над головой.

— Читаю конец. «Доколе это будет продолжаться?» — здесь он до предела повысил голос и замолчал.

— На Букмекеровскую не тянет, зато от души! — и все пришло в движение, соседи Мартины повскакали с мест, утянув ее за собой и полоскались вместе со всеми счастливые и возбужденные.

— Так их, давай: покажем, кто в доме хозяин:, - неслось со всех сторон.

Оратор поднял руку, и все успокоились.

— Это я так, для затравки, а теперь по-существу, — он помог подняться на лавку полной красивой женщине. Она перехватила мегафон и возбужденно заговорила.

— Товарищи, я вообще не понимаю, почему мы до сих пор торчим здесь:

— Ну это вы уж напрасно, Валерия Ильинична, хватили слишком, — заступился в мегафон первый оратор:

— Ничего не хватила, правда глаза колет? Вы тут до меня хныкали: «Наш дом, мы строили, а нас не пускают:» Вот бы Александр Македонский плакался так у ворот побежденного города! Что, съели?

Оратор, видать, обиделся и заорал.

— Следующий.

Мартину подхватили на руки и поставили на лавку. Ей стало на секунду жутко, она еще не знала, о чем станет говорить, и что, собственно, ждут от нее собравшиеся. Но, удобно приладив в руках мегафон, начала.

— Я буду говорить о любви!

Она увидела, как вытянулись лица, в немом испуге шарахнулся предводитель сборища. «Побежал списки сверять», — горько усмехнулась про себя.

— Что есть любовь? — и опять недоуменные взгляды, все замерли.

— Это средство познания истины внутри себя.

— Но кто сегодня не страшится себя? Мы только и делаем, что со всех ног бежим от себя, придумывая дела и заботы на каждый день. И в выходные не знаем отдыха, и рады этому. Мы радуемся любой занятой минуте!

— Нуждается ли любовь в форме? Если да, то природа ее неизвестна. Человеческая форма противопоказана любви. Заключив в себя любовь, человек насилует ее и, в конце концов, убивает. Хладнокровно и безнаказанно. В этом величайшее достижение человечества. В свободе убить любовь!

— Почему мы так много говорим о любви и так мало желаем ее? Истина требует уединения и дисциплины духа. Нам же нравятся многолюдные площади и повозки шапито.

— Кто мешает нам любить? Мы сами! Нам не нужна истина, живущая внутри! Нам нужны фетиши и Боги, говорящие о любви к истине. Мы любим их больше истины, живущей внутри нас.

— Мы спрашиваем себя, что хотим больше всего и отвечаем — уверенности в завтрашнем дне, спокойствия и комфорта. Мало найдется смельчаков, добровольно пожелавших себе непредсказуемой Стихии и Великой трагедии.

— Иногда для развлечения, или скуки ради любим пощекотать себя острым лезвием, но ровно настолько, чтобы в итоге все-таки остаться в живых. А как гордимся несколькими капельками крови, потерянными в перепалке с самим собою: И этот маленький accident называем большой человеческой страстью:

— Зачем все это? К чему? — вмешалась полная женщина и застенчиво тронула Мартину за локоть, — что вы хотите?

— Освободить любовь от себя! — крикнула Мартина и, словно проснувшись, опять увидела перед собою угрюмую, молчаливую толпу, трепещущие флаги, а на заднем плане, на краю бульвара, желтое лицо Толика. Он брел, подметая асфальт, полами длинного и толстого, не по сезону, пальто. Ей вдруг стало стыдно, что напрягла публику частной проблемой, и, тыча мегафоном в живот красивой даме, начала быстро, невпопад извиняться и продираться к выходу. Но толпа не сразу расступилась, а отхолонув в одном месте, загустела в центре. Красная от стыда, Мартина стучала кулаками кому-то в грудь, умоляя выпустить ее, и снова униженно просила прощения.