Я в отчаянии задвигался; что было сил, заколотился в грудь, пытаясь разрешить загадку, но через мгновение пожалел об этом. Потревоженный, упершись в меня изнутри чем-то колким, больно прикусив сердце, в ту же секунду моею душою стал и заворочался возле самого горла.

— Ты кретин, все у тебя не слава Богу!

Стало не по себе. Тем более, что душонка моя, наглая особа, пользовалась моим ртом без спроса.

— Ну…, - уклончиво начал я.

Машка, глубоко погруженная в свою думу, сидела, ничего не видя и не слыша.

— Молчишь? — душонка напряглась и чихнула.

— Что тебе надо? — процедил сквозь зубы, — прекрати меня мучить. Что тебе я?

— Ну: на сегодня достаточно, — кажется, обиделась.

Я представил, как она надувает пухлые губки, которые недавно видел и расхохотался. Она взбрыкнула и уползла вниз. Я помял головку члена.

— Не сердись, выпить хочешь?

— Я жить хочу, — метнулась опять к горлу.

— Что ты знаешь о жизни?

— Не ты ли учить собрался?

Я задумался.

— Не хочу ссориться, дорогая.

— Этого не избежать. Но к делу. Чем кормиться будем?

Я растерялся. В доме не было ничего, кроме пива и водки.

— Может, выпьешь все-таки?

— Само собой, стаканчик не повредит. А еще что?

Но я был рад и тому, что от моего скромного угощения не отказалась. И приняв на грудь, удостоверился, что она тоже приняла, но зашлась в кашле. "С непривычки", — подумал. Она вдруг замолчала и, словно котенок, в поисках местечка, где потеплее, повозившись, и неожиданно затихла в глубоком, мягком животе.

Страхи иного рода замучили меня с новой силой: "А что если она не выживет? Когда похороны? И как они будут проходить? При каком стечении народа? И во сколько это выльется? А вдруг Сашка объявится и принародно позорить меня начнет?" Я затрепетал и чуть с ума не сошел, представив его. Но тут же вспомнил: где-то читал, что людям, оказавшимся в сходном со мной интересном положении, следует думать только о хорошем: рассматривать красивые картинки, слушать классическую музыку, посещать музеи старины и вслух читать сказки.

Я тут же отогнал прочь все унылые мысли и замечтал, что завтра, в воскресенье, достану из шкафа и надену свой лучший костюм серого цвета, белоснежную крахмальную рубашку, носки в клеточку и новые ботинки из тонкой кожи, щегольски повяжу темно-синий, шелковый галстук, поеду за город и буду жить так, навеки беременный. Моему странному дитя, которому от силы один день, нужно много воздуха, опасного, ледяного, пьянящего!

Я сгреб в охапку Машку и закружил по комнате, словно мне пообещали жизнь вечную. Машка, прижимаясь голым телом, кричала.

— Плевать на все! До смерти буду свою принцессу искать! Черт с ними, с губами, не на работу же ходить!

Возбужденные, мы долго плясали вокруг стола, а потом, обнявшись, как дети, притаились на кровати.

До самого утра мне снилась средне-русская равнина с колдоебинами, и тихая грустная поросль коричневого цвета, прижатая сильным ветром к земле, и полощущиеся цветные платочки на женских головках, и животина мирная там и сям. Я увидел себя бегущим в разные стороны в надежде все увидеть и не пропустить главного. И до того сопричастен стал всему этому милому безобразию, что, в конце концов, прослезился и свалился в ноги, и отчаянно просил прощения. И был прощен. Прыгнул в радости на игрушечного стреноженного коня, сдавил могучие, деревянные бока, и он, тоже веселый, заелозил между ног подо мной, ветренный, мускулистый, огромный, что машкин кулак.

Коротко зевнув, Лиданька сползла с кровати и прошла в ванную. Долго рассматривала себя в зеркало, натягивала кожу у висков, становилась моложе, отпускала и грузные, морщинистые мешки выползали под глаза.

53 — серьезный возраст.

Лиданька работала в медвытрезвителе и работой своей дорожила. Она любила прохладу кафельных коридоров, куда из-за капитальной, в несколько кирпичей кладки, тепло не поступало даже в самые жаркие дни, любила ходить по ухабистому, обдуваемому ветрами пустырю, отделявшему старое здание от жилого массива. Ей нравилось хозяйничать среди мертвецки пьяных людей. Народу перевидала всякого: и писателей, и артистов, и конструкторов самолетов, и мелких воришек, и юношей, что тыкались в стену, словно слепые котята, и буйных, жестоко приводимых в чувство. Отдавая приказы — Встать! Раздеться! — наблюдала за суматошными жестами, частенько помирая со смеху. Но больше всего любила тайком подсматривать за голыми мужиками. Сколько мужиков — столько членов. Горячо возбуждаясь, гнала всех в душ и в дверях, заслонив животом проход, жадно щупала каждого. В женском отделении не церемонилась, хлестко лупила по голым ляжкам, забывала про единственную утреннюю сигарету перед выпиской, штрафовала всех без оглядки или отправляла в суд, не вникая в объяснения. Утром, покидая свою вотчину, уносила легкий запах хлорки в волосах и под мышками; вдыхая его уже дома, в постели, закрывала глаза, и вереница хуев уносила ее в сладостный, маятный сон.

Лиданька жила одна. Три года назад единственный сын Толик переехал в маленькую однокомнатную квартиру в другом конце города. Они не ругались между собой, но и дружбы особой не водили. Встречались редко, только по делу. Но Лиданька не скучала.

Вот и сегодня, в первый день отпуска, она ждала гостей. С утра сходила в магазин и купила кое-что к столу. После обеда заснула, а проснувшись, долго не могла понять, который час, утро или вечер. Наконец, около зеркала сообразила и пошла приводить себя в порядок. Пощупала в шкафу новый китель, еще не надеванный. Приставила, не снимая с плечика, вскинула прическу, но вспомнила, что Галина, ее лучшая подруга, не любит этого и спрятала на место. Достала крепдешиновое, в желтую полоску платье, длинное, почти в пол, встала на каблучки, «неплохо, неплохо», — покрутилась, запихнула атласные лямки лифчика под тонкую ткань и вышла на балкон.

Вечерело. Нежно-розовый закат сочился меж домами.

Внизу из такси выпрыгнула Галька, а следом какой-то мужик. «Что за тип? Новенький? Этого еще не хватало», — заторопилась к двери Лиданька.

В 18 лет Галька попалась на краже. Лиданька к тому времени заканчивала школу милиции. Гальку выпутали. Как, каким образом — неизвестно, но эта тайна сковала дружбу девушек навеки. Лиданька зорко следила за подругой, чтобы та не проболталась, особенно по пьянке, или с каким-нибудь мужиком в постели, поэтому мужик всегда у них был один на двоих. Они и забеременели вместе от одного дальнобойщика. Галька на пятом месяце выкинула, а Лиданька родила сына. Галька возненавидела Толика с первой минуты и, прижимая малыша, шептала: «Так все пальчики и обломала бы».

— Парит, к грозе, как пить дать. Знакомьтесь, Борис, — парочка впорхнула в прихожую.

— Лидия, — Лиданька внимательно оглядела гостя и пошла в комнату. «Надо бы его в душ сразу, разглядеть, хилый какой-то».

— Вот ты, Лида, говорила, что селитер во мне живет, — Галина скинула платье, осталась в нижней рубашке, — а Боренька не верит, думает, что не селитер, а змей это.

Гальке в этом году отпраздновали полтинник, и она могла быть все еще интересной, если бы не патологическая, синюшная худоба. Лиданька каждый раз с отвращением наблюдала, как погребаются под очередным любовником ее кости и была уверена, что ебут Гальку из жалости, все равно, что калеку.

— Какой такой змей? — развеселилась Лиданька.

— Кун-да-ли-ни, — Галька вскинула глаза на Бориса, и тот кивнул в ответ.

Лиданька поджала губы, она не терпела загадок и не любила образованных людей. Борис ей показался из этих, поэтому и определила для себя, что надо бы его сначала в ванной рассмотреть. «Было бы из-за чего насмешки выслушивать».

— Боренька все чакры обещал мне очистить для общения с тем миром, — Галька прыгала вокруг стола, расставляя рюмки, — он ведь доктор.