— Вон оно что! — улыбнулась Лиданька, — у Наташки увела?

— А то как же! Все уши прожужжала: «Т-а-к-о-г-о завела, с т-а-к-и-м познакомилась, бесплатно бюллетенить буду..».

Наташка была их общей подругой. Галька и Лиданька, не сговариваясь, пытались расстроить ладным колесиком катящуюся маленькую Наташкину жизнь, но ничего не получалось. Боренька, пожалуй, был их первой удачей.

Выпили, Лиданька лишь пригубила и поставила рюмку на стол. Сидела в нарядном платье, гадала, не сводя с гостя глаз: «Осилит ли двоих?» Галька включила магнитофон, задернула шторы и опять схватилась за выпивку.

— Ну, Bambina, за отпуск, куда поедешь, если не секрет?

— В деревню, к матери съезжу, два года не виделись, — Лиданька придвинула тарелку и начала есть.

— Когда?

— Завтра вечером, Толик обещал проводить.

— Знаешь, — Галька переглянулась с Борисом, — у нас подарочек для тебя имеется.

— Вот, — Борис полез в карман и протянул какие-то бумажки, — путевка в санаторий, на Черное море, на две недели, а это билет на поезд туда и обратно.

Лиданька обомлела.

— Представляешь, — затараторила Галька, — Наташке приготовил, а она, дура, загуляла, с этим, помнишь? Думает, все с рук сойдет, ох, вытянется у нее физиономия, — заржала, — ну, принимаешь подарок?

— Отчего ж, — пожала плечами Лиданька, — съезжу.

— Как сынок, не болен ли? — невпопад ляпнул Борис.

— С чего болеть-то? — ответила Лиданька и, будто нечаянно, положила ладонь ему на колено. Она вперед знала, что он вздрогнет, и он вздрогнул. Лиданька молча встала, пошла в другую комнату переодеваться, предоставляя Гальке завершить прелюдию. Так у них было заведено. Сначала Лиданька наблюдала, сидя в кресле напротив, как сотрясались Галькины мощи, и только потом подсовывала свое мягкое, раздобревшее тело, вроде деликатеса.

Борис старался вовсю, часто и мелко тряся тощей задницей. Лиданька, почуяв, что может не успеть, метнулась к дивану. Но Борис, закатив глазные яблоки под веки, уже кончал, и все досталось Гальке. Лиданька оторопело взирала сверху вниз на растрепанных, обмягших друзей. Присела на краешек дивана, зло ущипнула Гальку за бок, и вдруг полетела на спину, пропуская Гальку между ног, и та, с неистовством, которого Лиданька не замечала за ней во всю жизнь, впилась губами в мокрый, возбужденный Лиданькин клитор. Лиданька тут же отпихнула Галькину голову, потом прижала, снова отпихнула, снова прижала. Под конец закинула руки, зажмурила глаза — и опять вереница хуев, словно стая журавлей, поплыла перед ней, заманила в узкий жаркий коридор, куда животу пролезть было невмочь, разве, что стены крушить. И Лиданька заработала руками и ногами, грудью и ляжками, подпрыгивая на спине, дабы уничтожить ненавистный барьер, отделявший ее от бушующего адского пламени.

Ближе к ночи разразилась гроза. Раскаты, похожие на звучание органного басового регистра, донеслись с востока еще загодя. Чудно было смотреть на серенькое присмиревшее небо, однообразное от начала до конца, и удивляться: как это за таким банальным занавесом готовится столь грандиозный спектакль. Так при первых звуках оркестра, взрывающих гомон партера и лож, вздрогнет зритель и уставится в волнующий бархат в ожидании жестокого, но справедливого приговора. Густели цвета. Мелькнула луна, и, подобно волоокой деве, повстречавшей разбойника, испуганно исчезла. И сразу пришел ветер, верный спутник и брат грозы, показал ядовитое жало, пригнул головы, харкнул и растоптал дела минувшего дня, замер на миг, обозревая содеяное, но тотчас с новой силой кинулся на врага, видимого и невидимого, забираясь, словно искусный вор, в самые сокровенные уголки. Наконец, далекое и робкое звучание неба переросло в тугую многоголосицу. Чистейшая гармония. Город отдался во власть ее. Но что за жалкая картина предстала, едва вспышка бунтующего неба осветила все вокруг, и капли дождя упали на землю. Однообразные крошечные постройки, пугающее средоточие человеческой мысли, поблескивая глазками, столпились у тротуара…чего они ждут? Заскрипели и заурчали деревянные грибки во дворах, качели взмыли вверх, да так и застыли, рванулся в разные стороны песок, обрушились дворцы и башенки, все металось и гудело. Дорога, в одну секунду выгнула спину и, опрокинув ограждения, стремглав помчалась прочь, таща за собой бумагу, окурки и кучу разного мусора, по пути распихивая его, словно драгоценные смарагды, в закутки и подворотни, дабы после тревожной ночи вновь выставить напоказ… и поверх всего этого, словно пытаясь поспеть неизвестно куда первыми, заскакали ноги очумевших от страха, запоздалых горожан.

Толик Потапов ничего этого не видел. Он рано лег спать, чтобы успеть на первую электричку. Ему снился сон. В широкой бабьей рубахе с распущенными косами вдоль спины слонялся он без дела по двору. Вдруг появилось яблочко, сморщенное, с подпечеными боками. Странная мысль поразила Толика: «Яблочко-то, пожалуй никуда и не полетит, ударь я его, а ногу зашибет, вот ведь, напасть какая». Яблочко, тем временем, минуя щепки и камушки, покатилось в сторону маленького флигеля в глубине сада и скрылось внутри. «Вражина, — ругался Толик, ступая следом, — вот покажу тебе». В сенках без окон яблока не видать. Толик осторожно просунул голову в комнату, с опаской огляделся. Никого. Он осмелел и разозлился: «Дурак, брежу наяву». И пошел вдруг, воткнув рубаху между колен, прибирать, засветил свечку. Вокруг валялись какие-то книги, на столе, на полу, везде. Он машинально открыл одну — все не по-русски. Толик нахмурил лоб, задумался. Неожиданно в углу на кровати зашевелилось кучей сваленное с того года белье. Толик навострил уши и, как ошпаренный, подлетел на месте. Белье мгновенно исчезло и красивый, шелком шитый, полог откинулся. На кровати будто бы лежала мать, но не такая, какой Толик видел ее несколько дней назад, а молодая, с распущенными волосами, со стоячими в разные стороны сосками. Знаком велела раздеться, и он, увидев ее в каком-то ином измерении, иным зрением, послушно снял одежду и лег рядом. Она не только груди выпростала из лифа, лифа не было вовсе, но, блеснув наготой всего тела, положила голову ему на плечо, прижалась бедрами.

— Давно тебя не было, сынушка, — заговорила тихо.

— Дел по горло, — Толик, подавляя желание, кашлянул, — ты на меня яблоко наслала?

— Что яблоко? Сколько раз просила тебя привести, сколько раз, не сосчитать, а оно покатится и вернется к вечеру с каким-нибудь хмырем, возись тут с ним до утра. Смех, да и только.

Она приподнялась на локте, закинула ногу на живот и в одном движении сильными икрами обхватила Толика с обеих сторон, легла сверху, опутала волосами.

— Когда маленьким был, за сиську любил дергать, я все твои повадки помню, все до единой, дерни сейчас…

— Мам, — Толик глотнул воздуха, шумно задышал, еще надеясь высвободиться из-под нее, — может ты больна, может доктора надо?

— Разве тут доктор поможет? — матушка налегла что было сил, и Толик, чувствуя, что сдается, схватил сосок губами, сжал набухшую, как тесто, материнскую грудь…. «я маленький, маленький», — захныкал понарошку, но волнение вытеснило все это сю-сю и обернулось неистовым желанием немедленно, сейчас же выебать эту женщину. Она в ответ широко раздвинула ноги и бешено задвигала тазом, прижимая животом взбесившуюся Толькину плоть. А он уже не мог слова вымолвить, просто мычал и рыскал членом глубокое материнское лоно. Наконец, нашел. Нечто темное и влажное приняло его и объяло такой неслыханной заботой, что Толик сию минуту заистерился, извергнув миллионы сперматазоидов. И тут же сам подмял под себя мягкое зыбкое тело, не вынимая члена выждал мгновение и опять, как в первый раз, брызнули струи перламутровой жидкости, смешались с материнскими выделениями, измазали все вокруг, источая приторный, сладковатый запах. Снова, который раз вонзался внутрь, но поддавшись ее мышечному сжатию, не выдерживал первым, и захлебываясь, чуть не плача, кусал ее губы в кровь, пока, оторвавшись на секунду, не увидел кровавого месива… Толик оцепенел. Мать, в мгновение ока сдувшись, словно воздушный шарик, уцепила морщинистыми руками его голову и крепко пригнула к груди.