* * *

   Ярая ненависть, горевшая в глазах пленника, привела меня в замешательство, хоть я и не показал этого. В голове один за другим возникали вопросы: "Почему? За что меня так ненавидят? Что я сделал Штефану или его людям? Ничего не сделал! Ведь когда они разорили Брэилу, я так и не пошёл на них в ответный грабительский поход. Откуда же ненависть? И чем им плохо оттого, что я живу с турками в мире?"

   На вопросы не было ответа, и смятение во мне росло. Я ведь привык всегда всем угождать, подстраиваться, то есть стремился, чтобы все были довольны. Тогда я чувствовал себя спокойно. И вдруг обнаружилось, что меня ненавидят настолько сильно. Даже не верилось, что это правда. Как же я мог такое проглядеть? Почему не попытался что-то сделать до того, как ненависть достигнет таких крайних пределов?

   Я привык купаться во всеобщей любви. Может быть, в самом начале правления меня и не любили, потому что оставались на стороне моего брата Влада, а я пришёл вместе с турками и занял его место. Конечно, мало кому такая смена власти понравилась, но затем всё стало иначе. Румыны, которым я подарил десять лет спокойной жизни, искренне назвали меня благодетелем. Бояре, которых я никогда не забывал хвалить и награждать за удачно исполненное поручение, тоже говорили обо мне так. Слуги во дворце меня любили. Любили и воспитанники. И, конечно, моя семья меня любила тоже.

   Я не мог припомнить, когда последний раз на меня смотрели с ненавистью, поэтому, только увидев пленника, поначалу подумал, что он просто рассержен. Кому же понравится быть пленённым! Но затем стало ясно, что причина вовсе не в пленении. Причина в словах, которые Штефан не раз повторял своим людям. Он желал сеять в сердцах ненависть ко мне, и это ему удалось.

   Я продолжал спрашивать себя: "Зачем он это делал? Получается, он и сам меня ненавидит? Ненавидит лишь из-за того, что я много лет назад занял трон своего старшего брата? Но разве Штефан не понимает, что я не мог отказаться от престола? Я был лишь орудием в руках турок и не мог ничего с этим поделать, хоть и сам ненавидел свою роль. Если б я отказался стать румынским государем, они нашли бы кого-то ещё, а я мог и головы лишиться, раз не ценю султанских милостей. Неужели Штефан не мог этого понять?"

   А ведь Штефан даже и не пытался понять. За всё время моего правления он не прислал мне ни одного письма, не сказал: "Оставь турок и заключи военный союз со мной". Штефан ведь мог бы призвать меня к этому. Дескать, если твой брат не был тебе врагом, то продолжи его дело, а если он тебе враг, то живи, как живёшь. Но нет: Штефан даже не попытался убедить меня ни в чём, а просто возненавидел и решил, что со мной можно только воевать.

   Мне вспомнились мои давние рассуждения о том, что всё дело в моём стремлении избегать противостояний. Я считал, что это стремление принимают за слабость, и потому Штефан решил воспользоваться моей слабостью. Раньше мне казалось, что Штефаном движет холодный расчёт. А теперь получалось, что им движет вовсе не расчёт, а ярая ненависть? И потому Штефан решил отобрать у меня власть? Он полагал, что я этой власти не заслуживаю? Ведь так сказал пленник?

   На мгновение мне захотелось снова побеседовать с тем молдаванином, но уже наедине, чтобы не пришлось говорить с оглядкой. Я бы объяснил этому человеку, почему поступал так, а не иначе. Объяснил бы, чтобы ненависть, взращённая Штефаном, исчезла. Но на это надеяться не стоило. Как и на то, что мне удастся о чём-то договориться с самим Штефаном.

   "Если выиграю эту войну, разобью его, он соберёт новое войско и придёт опять, - думалось мне. - И это никогда не кончится. Кончится только, если Штефан умрёт". Но я не чувствовал к нему ненависти, поэтому не мог желать ему смерти и уж тем более не сумел бы убить собственной рукой. Наверное, в этом и заключалась главная причина, почему я тянул время и избегал боя: не мог заставить себя ненавидеть врага.

   Больше всего на свете мне хотелось, чтобы Штефан испугался большой армии, которую я собрал. Хотелось, чтобы молдаване просто ушли, и это была бы моя победа и их позор, но при этом никто бы не пал в битве. Но Штефан продолжал стоять на противоположном берегу потока. Стоял и ждал.

   * * *

   Один из конных отрядов, которых Стойка отправил разведать, где находится другая часть молдавского войска, вернулся гораздо раньше, чем ожидалось. Мы рассчитывали, что разведчики вернутся вечером, незадолго до наступления темноты, но уже во втором часу пополудни услышали конский топот.

   Все боярские шатры находились в центре лагеря в двух шагах от моего шатра, поэтому Стойке даже не пришлось присылать ко мне человека с приглашением выслушать вернувшихся. Услышав конский топот, я сам вышел из шатра и увидел, что разведчики выглядят так, как будто участвовали в битве: кольчуги в некоторых местах оказались порваны, у одного из конников была перевязана голова, у другого - ладонь, а кожаная перчатка была только на второй, нераненой руке.

   Выражение лиц у этих людей было крайне обеспокоенное, а беспокойство тут же передалось боярам и остальному моему окружению, собравшемуся послушать новости, как прежде утром.

   - Когда мы отъехали на два час пути от войска, на нас напали молдаване, - доложил один из разведчиков, обращаясь одновременно и ко мне, и к Стойке.

   Я предпочёл молчать - пусть Стойка сам задаёт вопросы, и тот спросил:

   - Молдаване следовали за вами или вы увидели их перед собой?

   Вопрос был непраздный, ведь если бы разведчик ответил, что нападавшие находились позади, это означало бы, что их послал Штефан, а если бы молдаване напали в лоб, это означало бы, что мой разведывательный отряд наткнулся на тех, кто спешил Штефану на выручку.

   - Ни то, ни другое, - ответил разведчик. - Они напали сбоку.

   - Сколько их было? - спрашивал Стойка.

   - Чуть больше нашего, - последовал ответ. - Но мы дали достойный отпор. Они дрогнули первые. И отступили. А мы поначалу погнались за ними.

   - И в которую сторону они отступили? - продолжал спрашивать Стойка.

   - На север, - сказал разведчик, понимая, почему его об этом спрашивают. - В ту сторону, откуда должна явиться Штефану подмога. Мы преследовали их, сколько могли, но в итоге потеряли в лесу и тогда решили вернуться, чтобы доложить обо всём.

   - Значит, подмога Штефану и впрямь близко, - сказал один из моих бояр.

   - Не значит, - с недоверием проговорил Стойка и, сощурившись, пристально смотрел на докладчика. - А если Штефан послал людей вслед за вами и нарочно приказал, чтоб они отступали на север? Зачем же вы ехали, не таясь? Если б вы таились, они бы вас не выследили.

   - Мы таились, где могли, - отвечал разведчик, - а в широком поле не затаишься.

   Я вдруг пожалел, что моё высокое положение никак не позволило бы мне отправиться на разведку вместе с людьми Стойки. Мне хотелось тоже участвовать в той неожиданной стычке с молдаванами, скрестить меч с мечом настоящего врага, то есть человека, который стремится меня убить или ранить. Если бы я вступил в бой, это наверняка помогло бы мне стряхнуть с себя нерешительность, которая мной овладела.

   Уже много лет я не бился с врагом. Чернобородый воин, с которым я регулярно бился в саду возле дворцовой хоромины, не был мне врагом, а лишь притворялся им. Пусть мы дрались на настоящих мечах, лязг металла о металл не тревожил меня, не создавал чувства близкой опасности. В бою решения нужно принимать в одно мгновение, а иначе погибнешь, но я не чувствовал себя в бою, хотя должен был.

   Меж тем меня вывел из задумчивости вопрос Стойки:

   - Государь, теперь у нас достаточно сведений? Ведь так?

   - Нет, - ответил я. - Сведений мало. Твои люди вернулись раньше, чем должны были. Отправь других.