То, что "нельзя без спросу", девочку убедило, и она замолчала, но теперь посыпались вопросы от других детей:
- А про моих маму и папу попросишь? И про моих?
- Да, да, да, - сказал я. - Но пока вы поживёте у меня.
Дети охотно согласились, после чего на конях моих слуг, посаженные впереди или позади сёдел, отправились в Букурешть, а когда я, той же осенью съездив к султану, сказал: "Султан не разрешает вашим родителям вернуться", - дети смирились, хоть и плакали. Они перестали спрашивать о родных и о доме, а затем мало-помалу привязались ко мне и полюбили меня.
Несмотря на то, что они обращались ко мне "государь" или "господин", в их устах это звучало не так, как у остальных подданных. Это звучало почти как "отец", ведь я заботился об этих детях, уделял им гораздо больше внимания, чем мог бы.
Пожалуй, ни один мой подданный не знал меня так хорошо, как эти дети, потому что только им я рассказывал о своих ранних годах, проведённых в Турции - о годах, когда вместе со своим братом Владом жил при турецком дворе и ещё не успел познакомиться с Мехмедом. Я также поведал о занятных турецких обычаях и традициях, желая убедить своих маленьких подопечных, что турки не всегда жестоки, и что в Турции не страшно, а турецкие рабы наверняка живут хорошо.
Конечно, я знал, как по-разному может сложиться судьба рабов. Но зачем говорить это? Особенно если не знаешь наверняка о судьбе тех или иных рабов. Особенно, если дети этих рабов слушают тебя так, как будто ты рассказываешь сказку. Зачем делать сказку страшной? Зачем пугать маленьких слушателей, сидящих вокруг тебя с таким доверчивым выражением на лицах? Зачем заставлять детей грустить дольше, чем они могли бы?
Правда, один мальчик, которого звали Миху, никак не мог смириться, что его родители теперь живут далеко. Он, узнав, что "султан не даёт им вернуться", грустил всю оставшуюся осень и почти всю зиму, не играл в снежки с другими мальчишками, а вместо этого взбирался на оборонительную стену, которая отделяла дворец от реки Дымбовицы, и подолгу смотрел вдаль, на равнину за рекой, на юг. В той стороне находилась Турция.
Наконец, зимним утром поймав меня на крыльце, мальчик попросил:
- Государь, вели, чтобы меня взяли в стражники.
Ему исполнилось всего пять лет, поэтому я удивился этой просьбе:
- В стражу, которая охраняет дворец? Зачем тебе?
- Стражники - они воины, - пояснил Миху. - Я научусь быть воином, пойду в поход на турков и верну папу и маму домой.
Что же я мог ему ответить!? Немного подумав, я вернулся с ним в тёпло натопленные комнаты и объяснил, что он ещё слишком мал, чтобы служить в страже, а взросление наступит нескоро.
Миху очень огорчился и тогда я сказал, что года через два-три он сможет помогать на конюшне, ведь воины должны уметь обращаться с лошадьми, а ещё лет через семь определю его в стражники.
Конечно, когда он достиг отрочества, то многое понял, но всё равно остался благодарным и при случае целовал мне руку, поскольку обнимать государя, как отца, нельзя. Так делали и другие мои воспитанники и воспитанницы, а я порой ловил себя на том, что мне особенно приятно, если кое-кто из мальчиков, имеющих миловидное лицо, прикасается губами к тыльной стороне моей ладони.
Миху по счастью миловидным не был, а иначе я чувствовал бы себя перед ним ещё более виноватым. Но другие порой привлекали меня, и я, осознавая это, почти отдёргивал руку, говорил "теперь уходи". Следовало говорить так, потому что горько станет тому, кто соблазнит одного из малых сих.
* * *
Сколько лет прошло, а я не перестаю удивляться, что моя жена Мария сразу и с открытым сердцем приняла всех тех детей, которых я решился приютить на своём княжеском дворе в городе Букурешть.
Я приютил их ещё до того, как женился на Марии, и ещё до того, как впервые увидел её, а как только она приехала во дворец, начались приготовления к нашей с ней свадьбе, так что в общей суматохе Мария не сразу заметила, что детей вокруг как-то очень много. Она заметила это лишь во время свадебных торжеств и в последующие дни.
Тех детей, которые были постарше, я отдал в помощники слугам и служанкам:
- Пусть потихоньку приучаются работать, - а Мария, помнится, обратила внимание, что во время свадебного пира угощение носят не только взрослые слуги, но и мальчики. И она, кажется, удивилась, когда наутро после брачной ночи увидела, как в одном из дворцовых коридоров метёт пол маленькая девочка. А затем обнаружилось, что во дворе ещё две девочки кормят кур, и ещё одна кроха, помогая взрослой служанке, в это время погнала гусей пастись на реку, протекавшую близ дворца.
Вот тогда-то Мария принялась считать всех детей, которых увидела, после чего спросила меня через свою служанку-гречанку (ведь в то время говорила лишь на своём родном, албанском, языке и чуть-чуть - на греческом):
- Почему детей так много?
Я ответил, что эти дети сделались сиротами из-за войны, а война случилась из-за меня, и поэтому сироты теперь живут при моём дворе - я перед ними в долгу.
Мария улыбнулась, подошла ко мне и, не стесняясь служанку, погладила меня по щеке, а затем поцеловала в губы.
Лишь позднее мне пришло в голову, что детей можно было куда-нибудь пристроить. Мальчиков - в ближайший мужской монастырь, а девочек - в ближайшую женскую обитель, но я оставил их у себя, а Мария никогда даже и намёка не делала на то, что мне следовало бы отправить моих подопечных куда-нибудь.
Узнав, почему во дворце живёт столько детей, она сказала мне через служанку-гречанку, что девочек надо научить шить и вышивать, и в тот же вечер я обнаружил в покоях моей супруги женское собрание. Девочки во главе с Марией сидели, вышивали, хором напевая некую албанскую песню, и это навело меня на мысль, что мальчиков тоже надо собирать похожим образом - ради обучения грамоте, счёту и церковному пению.
Во дворце я приказал освободить одну из комнат в первом этаже и там устроил школу, доплачивая монахам, служившим в дворцовой канцелярии, если они пожелают взять на себя ещё и обязанности учителей.
В общем, дело наладилось. Никто не пребывал в праздности, поэтому все наши с женой воспитанники и воспитанницы могли стать достойными подданными.
Позднее, когда Мария выучила румынский язык, я сказал ей:
- Марица, ты очень добрая, раз решила заботиться о чужих детях, - а она засмеялась и ответила:
- Нет, я расчётливая. Я заботилась потому, что подумала: раз ты так любишь этих детей, значит, тех, которых мы сами родим, будешь любить ещё больше.
На следующий год после того, как я взошёл на трон, у нас родилась дочь - Мария, или Рица, как мы звали её по-домашнему. А затем родились два сына-близнеца*. Старшего я назвал Мирчей, в честь своего деда - Мирчи Великого, а младшего - Владом, в честь отца и старшего брата.
* Рождение сыновей у Раду Красивого - факт, хотя в исторической литературе принято упоминать только о дочери. С лета 1464 года этот князь пишет в своих грамотах о том, что у него есть сыновья, называя их "сердечный плод". (Подробнее см. в справке в конце книги.)
Когда Рица, Мирча и Влад подросли, то дети, которых я взял на воспитание, приняли в свой круг моих родных детей. Все жили в мире и согласии. Всякий человек на моём месте был бы счастлив, глядя на них, но, увы, во мне с каждым годом всё больше бурлили чувства, которые я предпочёл бы усыпить навсегда, и в которых стыдно было признаться. Из-за тех чувств мне оказалось трудно жить в обители счастья.
У святого Иоанна Златоуста сказано, что люди вроде меня подобны безумцам, и что их надо изгонять отовсюду, а я, как ни странно, был почти согласен со словами святого. Я как будто сам себя изгнал, потому что даже в семейном кругу всё больше чувствовал отчуждённость и одиночество.
