Помню, когда-то я тоже чувствовал себя похожим образом. Чувство внутренней свободы пришло, когда я перестал думать: "Если прогневаю султана, от этого пострадает мой брат". В то время Влад приезжал к турецкому двору часто и кланялся Мехмеду, как слуга, но затем перестал приезжать, и я тогда сказал себе: "Теперь султан, если разгневается, то накажет только меня, а не того, кто мне дорог".

   В прошлый раз это необыкновенное чувство так и не сподвигло меня на бунт, потому что Мехмед обещал мне румынский трон, и обещание означало, что я скоро перестану исполнять обязанности "мальчика". Разумеется, мне не имело смысла бунтовать, если мои мучения должны были скоро закончиться. А затем я оказался на троне и легко смирился, что раз в год, когда нужно отвозить дань, мне всё равно следует притворяться, что скучаю по своей прежней роли и жажду оказаться в султанской постели.

   Притворство сделалось таким привычным, что стало моей второй натурой. Я хотел, чтобы Мехмед благоволил мне хоть немного, а вот теперь стало ясно, что именно это во мне изменилось. Теперь могло случиться, что я не захотел бы покоряться Мехмеду даже ради своей семьи: жены, дочери и сыновей. Даже если б я узнал, что моя страна может подвергнуться разорению, а моя семья - оказаться в плену, то и тогда мог взбунтоваться.

   Никогда прежде я не чувствовал себя настолько свободным, и это окрыляло, но тем страшнее мне становилось, потому что стремление к свободе заставило бы меня разрушить собственную жизнь. И дело было не только в возможном турецком набеге. К примеру, могло случиться, что я рассказал бы жене о своей тайной жизни. Признался бы, даже не надеясь на понимание. Раньше, если б до Марицы дошли слухи о моих особых услугах султану, и она спросила бы меня: "Это правда?" - я бы изобразил возмущение и ответил: "Нет! Кто рассказал тебе такую мерзость?" А вот теперь мог вместо этого с грустной улыбкой спросить: "А если правда, то что? Скажешь, что тебе противно даже смотреть на меня?"

   Я не знал, как поведу себя. Но не надеялся услышать благоприятный для себя ответ. Поэтому, обнимая жену, думал: "А ведь могу больше никогда не почувствовать её рядом", - и в итоге крепче сжимал объятия, говорил:

   - Марица, я люблю тебя.

   Она, конечно, не понимала, в чём причина, поэтому смеялась и отвечала:

   - Ух ты как! Если дальше так пойдёт, то не миновать нам четвёртого ребёнка, и никакой лекарь не поможет.

   Тем временем из турецкой столицы приехало моё посольство, которое ездило туда без меня и отвозило дань. Оно привезло новости о том, что султан Мехмед прибудет в Истамбул поздней осенью, то есть во второй половине октября или даже в ноябре.

   Заодно это посольство привезло очередное письмо от начальника моих воинов, которые по-прежнему находились в султанском войске. В письме начальник выражал надежду, что возвращение состоится до холодов.

   "Надеюсь, к тому времени по Дунаю ещё не поплывут льдины, и мы сможем переправиться на нашу сторону без помех".

   Я тоже надеялся на это, потому что по-прежнему ожидал Штефана в гости, и пусть тот по-прежнему не собирался в поход, но двенадцать тысяч воинов в случае чего оказались бы мне совсем не лишними.

   Я уже не боялся предстоящей битвы, почти желал её, и мне опять снились сны про поле брани, но теперь всё происходило не так, как в давнем сне, когда перед лицом противника не удавалось даже подняться с колен.

   В новых снах всё опять происходило ночью. Я опять был облачён в турецкие доспехи, но теперь не стоял с саблей в руках посреди поля, а восседал в седле, и сабля пока что оставалась в ножнах. Справа и слева от меня находились мои бояре, тоже конные. Вся конная часть войска была позади нас. Впереди - пешие воины, которых я видел лишь потому, что свет луны бросал отблески на их шлемы. Мы все знали, что Штефан рядом, и ждали, откуда же он появится. Никто не боялся. А причина, наверное, заключалась в том, что я сам не боялся и мысленно повторял: "Ну же! Покажись! Покажись, чтобы мы знали, в которую сторону метать стрелы". Лучники были наготове, и я сам чувствовал себя, как натянутая тетива. Долго это продолжаться не могло. И вот вдали раздавался некий странный звук, похожий на волчий вой. Бояре принимались спрашивать: "Это Штефан? Его боевой клич? Господин, прикажешь пускать стрелы?" Я не был уверен, не хотел тратить стрелы попусту, поэтому напряжённо вслушивался в непонятный звук... и просыпался.

   * * *

   В последний месяц осени мои воины, участвовавшие в турецком походе, наконец вернулись домой. Я посчитал нужным встретить их, поэтому находился возле Дуная, когда они в лодках переправлялись на мой берег. Небо закрылось серыми тучами, вода тоже казалась серой, ивы возле берега пожелтели, да и листва наполовину облетела. Ветви с остатками былого убранства покачивались на ветру.

   Я сидел в седле и смотрел, как лодки - будто тёмные скорлупки, наполненные муравьями, - двигались по серой реке. Теперь следовало волноваться прежде всего о том, что вернувшиеся воины потребуют оставшуюся часть жалования, обещанную им ещё весной, когда они отбывали в Турцию.

   Разумеется, деньги я приготовил, однако приказа расходиться по домам так и не отдал. Не отдал, потому что в тот же день ко мне из Букурешть приехал гонец на взмыленной лошади и привёз "очень важное письмо". В моё отсутствие в столицу пришла тайная весть, которую я ждал больше года - Штефан выступает на меня в поход.

   "Но почему сейчас?" - думал я, а затем вдруг понял, что Штефан выбрал это время не случайно. Ведь султан теперь, после возвращения с войны, мог бы гораздо быстрее узнать, что происходит в моих землях, но помочь мне ничем не смог бы. Его воины устали и не пошли бы в новый поход немедленно. Им требовалось отдохнуть хотя бы месяц, а лучше - полгода. И вот Штефан решил подразнить турецкого льва, сплясать перед самой его мордой, потому что сознавал, что лев ничего не сделает. Удачное завершение этого предприятия должно было вселить в молдавских воинов особенное воодушевление.

   "Ещё посмотрим, удастся ли тебе победить меня, - думал я. - Мы тут не теряли даром времени. Подготовили большое войско, которое соберётся по первому моему слову. Я призову под свои знамёна семьдесят тысяч, не считая тех воинов, которые вернулись ко мне из-за Дуная. Их я оставлю охранять столицу. Мой брат, когда вёл войны пятнадцать лет назад, мог только мечтать о такой многочисленной рати. Я одолею Штефана. Непременно. Не умением, так числом".

   Марица, когда узнала, что я отправляюсь на войну, внешне осталась спокойна. Когда я вошёл в комнату, чтобы сообщить новость, жена уже всё знала, ведь это только что обсуждалось на боярском совете, а когда двери залы открылись, эта новость, будто сама выпорхнула в коридор и понеслась на женскую половину дворца, обгоняя меня. Я ещё не успел произнести ни слова, а Марица уже спросила:

   - Снова война, да?

   - Да, - ответил я. - Выступаю совсем скоро.

   Жена подошла, ободряюще улыбнулась и, погладив меня по щеке, сказала:

   - Главное: береги себя.

   Так было и три года назад, когда я ходил воевать со Штефаном: Марица излучала спокойствие, а дети были слишком малы, чтобы понимать всю серьёзность происходящего. Они и теперь, повзрослев на три года, как будто не понимали.

   Девятилетние Мирча и Влад просили взять их на войну и долго выспрашивали, почему нельзя, а десятилетняя Рица сказала, чтобы я непременно "проучил этих молдаван и отбил у них охоту грабить". Говоря это, она чуть хмурила брови, и это напомнило мне, как временами хмурился Миху. Возможно, дочь сейчас повторяла его слова, но меня это уже не беспокоило: были заботы посерьёзнее.