"Султан быстро найдёт утешение", - рассуждал я, читая письмо. - Жаль только, что Махмуду-паше от этого не станет легче. Гроза всё равно разразится над его головой".

   "Поначалу султан надеялся, что румелийский бейлербей жив, но когда после второй битвы туркам удалось захватить вражеский лагерь и освободить многих людей, попавших в плен неделю назад, среди пленных не нашлось Хасс Мурата-паши. Тогда султан очень разгневался и сказал, что Махмуд-паша виноват во всём".

   На этом месте я отложил письмо и не стал снова перечитывать дальнейшее, а ведь не менее подробно мой человек рассказывал про вторую битву, и даже ещё подробнее, ведь сам принимал в ней участие. Среди прочего рассказывалось, как хорошо проявили себя сыновья султана: Баязид и Мустафа. Особенно отличился старший - Баязид, но я вдруг подумал: "Доживу ли до того времени, когда мне придётся иметь дело не с Мехмедом, а с его наследниками?"

   * * *

   Полученное из Турции письмо я зачитал на ближайшем боярском совете. Вернее - отрывки из письма: то, что касалось положения моих воинов, и описание второй битвы, которая обернулась победой. О Хасс Мурате мне показалось стыдно читать. Я вдруг забеспокоился, что мой голос выдаст меня - выдаст, что я знаю о погибшем гораздо больше, чем говорю.

   И всё же мне хотелось поделиться с кем-то своими мыслями о нём, а наиболее подходящим для этого человеком, конечно же, являлся Милко. Наконец-то появился собеседник, с которым я мог совсем не таиться, но, несмотря на это, я избегал говорить с ним о многом. Он продолжал казаться мне чистым, и я не хотел портить его лишними знаниями... но в то же время ждал случая, достаточную причину, чтобы перестать беречь чужую чистоту.

   "Если мне не быть самим собой даже тогда, когда я наедине с ним, то зачем же всё это?" - мелькала мысль. Вот почему в один из вечеров, когда мой писарь опять пришёл в мои покои якобы для дела, а через несколько минут оказался в моей постели, я вёл себя без всякого стеснения.

   Из головы не шёл византийский сборник законов под названием "Номоканон", в Румынии называемый "Правила", где среди прочего подробно рассказывалось, сколько лет епитимьи положено за те или иные недозволительные ласки. "За один этот вечер по правилам пришлось бы каяться лет пятьдесят", - думал я с усмешкой, а когда устал нарушать запреты, то спросил у "соучастника" моих "преступлений":

   - Скажи правду: ты совсем-совсем не осуждаешь меня за то, что я делаю с тобой?

   Юноша казался ошеломлённым от всего того, что узнал только что. На лице читалось: "Значит, можно ещё и так? И эти причудливые действия и позы тоже приносят удовольствие..." Однако, услышав мой вопрос, Милко очень быстро совладал с собой, а затем твёрдым голосом ответил:

   - Господин, я не осуждаю.

   - Но ведь ты же понимаешь, что наибольшей части этого я научился у султана?

   Юноша на мгновение задумался:

   - Да, господин, понимаю.

   - И тебе не противно сознавать, как много я узнал в его постели?

   - Нет, мне не противно, - всё так же уверенно произнёс Милко. - Почему ты спрашиваешь, господин?

   - Хочу удостовериться, что ты понимаешь, кем я стал за годы султанской школы. Иногда мне кажется, что я слишком опытен. Слишком. То, чего мне временами хочется, это слишком изощрённо даже для грешника. Разве нет? Некоторые вещи, которые я делал с тобой, даже в "Правилах" не упомянуты, потому что законодатели не знали, что такое возможно, а если бы знали, то запретили бы и это.

   Милко как всегда чувствовал моё настроение:

   - Господин, что-то случилось?

   Вот тогда и настало для меня время поделиться мыслями, которыми я больше не мог ни с кем поделиться:

   - Я узнал о смерти своего сменщика. Юноша, который занял моё место на ложе султана, умер недавно. Погиб. Утонул в реке. И я думаю: может, ему повезло? Я ублажал султана одиннадцать лет. Это не были счастливые годы, и временами мне казалось, что я схожу с ума, потому что меня заставляли не только делать то, чего я не хотел, но и чувствовать то, чего я не хотел чувствовать. Я уже не мог понять, где мои желания, а где чужие. Это очень тягостно, когда у тебя нет воли, нет разума - за тебя всё решают. А тот юноша грел султанскую постель лет пять, то есть вдвое меньше моего. Даже если он не тяготился своими обязанностями, теперь ему лучше. Он больше не подвержен влиянию султана и не ведёт себя, как хочется султану. Может, его разум не так пострадал, как мой? Жаль только, что теперь кто-то другой займёт освободившееся место. А затем ещё кто-то...

   - Господин, - осторожно произнёс Милко, - ты не хочешь, чтобы я научился всему тому, что умеешь ты?

   - А ты сам хочешь научиться? Тебя ничего не смущает?

   - Нет, не смущает.

   - Почему? Помнишь, ты читал мне Златоуста, и там говорилось, что любовь между мужчинами похожа на безумие, ведь даже у псов такого нет.

   Милко вдруг улыбнулся:

   - Господин, Златоуст неправ. У псов это тоже бывает. Я сам видел. В деревне. Это было ни с чем не спутать.

   Он оглядел нас обоих, лежащих рядом и обнажённых. Свечи в комнате, зажжённые якобы для того, чтобы возиться с письмами, хорошо освещали происходящее.

   - Господин, ты не безумец, - сказал Милко. - И я не безумец. Неужели, ты нарочно делаешь на ложе что-то, что может показаться странным? Стремишься выглядеть безумным, потому что считаешь себя безумным? Если так, то не делай. Делай только то, что хочешь делать ради удовольствия. А Златоуст неправ, потому что отцы церкви сами же говорят, что грех делается осознанно, а если он совершён неосознанно, то прощается. Значит, безумцы не могут по-настоящему грешить. А мы ведь грешники. Значит - не безумцы.

   Только что мне казалось, что моё сознание заволоклось свинцовыми тучами. Но теперь они рассеялись. Я снова почувствовал, что моя двойственность - не проклятие, а дар, поэтому крепко обнял своего возлюбленного:

   - Нет, я всё же безумец. Потому что хорошо знаю, что случится, если о моей связи с тобой станет известно. Но мне всё равно. А ведь мне не должно быть всё равно. Разве это не безумие?

   Милко опять улыбнулся и произнёс противоположное тому, что говорил недавно. Но опять казался прав:

   - Значит, мы безумцы, господин. Но любая пара, уличённая в сластолюбии, ничем не лучше нас. Они все безумны. Безумны от любви.

   Мне тоже захотелось улыбнуться, и сам собой вырвался вопрос:

   - Значит, я люблю тебя?

   Если Милко так хорошо угадывал моё настроение, то мог угадать и более глубокие чувства. Я смотрел на него, и мне было очень любопытно, что он скажет, а юноша в свою очередь вглядывался мне в лицо, словно искал подсказку. Наконец он отвернулся и пробормотал:

   - Господин, прошу тебя: не шути так.

   Я опять принялся изощрённо нарушать "Правила", а про себя подумал, что Милко теперь выучился поддерживать интересную беседу: "Было время, когда этот юноша уверял, что никогда не научится говорить красиво и убедительно, и вот научился. Со временем он так же научится другому, что ему полезно. То есть это будет благо. И кто сказал, что я учу его только плохому?"

   * * *

   Наступил сентябрь. Прошёл ровно год с тех пор, как я переменил свою жизнь, стал жить по-новому. Не хотелось терять ощущение обновления, ощущение непривычного счастья, пусть даже оно омрачалось воспоминаниями о прошлом и тревогами за будущее.

   Именно поэтому я решил, что раз мне не нужно в нынешнем сентябре ехать в Турцию, это к лучшему. Там, за Дунаем многое напоминало о прошлой жизни. Слишком многое. А я не хотел к этому возвращаться. И уже не хотел, чтобы Мехмед хоть когда-нибудь пригласил меня к себе на ложе. Конечно, постоянством султана обеспечивалось моё спокойствие и спокойствие моей страны. Но я уже не хотел платить такую цену. Вернее - мог бы отказаться. Я сам не знал, что случится, если Мехмед опять скажет: "Проведём вместе ночь любви". А вдруг я ответил бы: "Нет, повелитель". Впервые за многие-многие годы! Я чувствовал, что могу ответить так. И мне становилось страшно, но в то же время радостно от этих перемен во мне.