Однако я сдержался, потому что жениха она себе выбрала совсем неподходящего. Эта блажь должна была пройти и, чтобы она прошла, мне не следовало потакать своей дочери.

   И Марица была того же мнения. Когда я после первого разговора с Рицей рассказал жене о том, что удумали "дети", то услышал:

   - Ишь! Не для того мы нашу доченьку растили, чтобы отдать за первого встречного. Миху, конечно, мальчик хороший, но не пара он ей совсем.

   - Рица упрямая, - вздохнул я. - Трудно её переубедить.

   - А ты стой на своём и не уступай, - подбадривала жена. - Не поддавайся ей. Это для её же блага. Мы и так ей слишком многое позволяли, и вот, что из этого вышло.

   Мирица, конечно, была права. И всё же мне сделалось не по себе, когда я впервые услышал из уст моей дочери ложь.

   * * *

   Ожидая, что предпримет молдавский князь Штефан, я в итоге уверился, что до весны он не предпримет ничего. Значит, и мне было рано объявлять о начале войны, собирать армию и получалось, что у меня есть возможность наслаждаться относительным спокойствием хотя бы до марта. Правда, очень скоро такое спокойствие начало меня тяготить.

   Разве это спокойствие, когда постоянно думаешь о том времени, когда оно закончится, и готовишься начинать что-то делать, ведь бездействовать будет невозможно. И вот уже тебе хочется, чтобы время спокойствия поскорее прошло, однако оно всё тянется и тянется. Уже не хватает сил выжидать! Я не находил себе места. Поэтому с нетерпением ждал вестей из Турции, чтобы стало ясно, когда, наконец, султан двинется против Узун-Хасана.

   Эта весть пришла не в марте, а в апреле. К тому времени я уже почти отчаялся дождаться и задавался вопросом: "Может, Мехмед решит перенести войну на осень?"

   И вот в Букурешть пришло письмо из султанской канцелярии: Мехмед уже давно не отправлял мне писем, написанных собственноручно, а лишь давал распоряжение секретарю, поэтому и нынешнее послание стало официальным. Оно предписывало мне немедленно собрать двенадцать тысяч воинов, которые, уже давно готовые к походу, изнывали в нетерпении подобно мне. Я заплатил им задаток и они ушли за Дунай, на турецкую сторону, а я принялся ждать вестей из Сучавы. Штефан несомненно должен был напасть!

   Ожидание становилось невыносимым и Милко, помнится, первым заметил, насколько мне тяжело. Он уже давно приглядывался, наблюдал. И вот, когда я опять пригласил его в библиотечную комнату и, сидя на скамье возле стены, начал диктовать очередное письмо, взгляд моего писаря сделался особенно внимательным - казалось, юноша не столько прислушивается к моим словам, сколько пытается проникнуть в мои мысли. Я сам не заметил, как замолчал: теперь мы просто смотрели друг другу в глаза.

   Перестав носить чёрное, Милко перестал походить на тень. В кафтане бежевого цвета этот юноша походил на светлого небесного посланца. Особенно когда яркое солнце из окна освещало его со спины или сбоку, так что русые волосы начинали отливать золотом.

   Не отводя взгляда, Милко отложил перо, торопливо вытер пальцы об белый кусочек холстины, лежавший рядом, подошёл и тихо попросил:

   - Господин, скажи, что тебя тревожит.

   - Государя всё время что-нибудь тревожит, - улыбнулся я.

   Милко тоже улыбнулся, а затем присел рядом, осторожно протянул ко мне руку, погладил по голове.

   Видя, что улыбка на моём лице стала ободряющей, он мягко притянул меня к себе. Очевидно, хотел, чтобы я устроил голову у него на плече и опирался на него, а не на стену.

   Я покорился, положил голову ему на плечо, хоть оно и показалось мне костистым, то есть не очень удобным, а Милко сказал:

   - Господин, эта тревога как будто гложет тебя изнутри. Скажи мне и станет легче.

   - Откуда ты знаешь, что станет? Ты ничем не сможешь помочь.

   - Когда исповедуешься, священник обычно тоже ничем не может помочь, только выслушать, - сказал Милко, - но становится легче.

   - А если я скажу, что мне страшно? - спросил я. - Ты тоже начнёшь бояться. И мне, глядя на тебя, легче не станет.

   - Скажи, чего ты боишься, господин, - произнёс мой писарь почти повелительным тоном и притянул к себе чуть сильнее, а затем снова погладил по волосам.

   - Боюсь потерять то, что у меня есть.

   В ответ я услышал счастливый вздох:

   - Я тоже боюсь потерять то, что приобрёл, господин. Но этот страх не мешает мне. Он помогает мне сильнее любить приобретённое.

   - А мне мешает, - сказал я.

   Милко ничего не ответил. Он поцеловал меня в макушку, и мне опять подумалось, что этот юноша временами обращается со мной, как мать обращается с ребёнком - думает, поцелуй излечит от тревоги и всё пройдёт.

   * * *

   Порой мне казалось странным, что Милко несмотря на все очевидные внешние перемены почти не переменился внутренне. Всё тот же застенчивый юноша, которому всегда сложно решиться на значительный поступок. Например, такой, который сделал бы его мужчиной в том смысле, как это понимают, когда речь идёт о способности к соитию. Мужчина - этот тот, кто хотя бы раз обладал кем-то, а у Милко не было подобного опыта и даже не было стремления его получить. Он с необычайной покорностью отдавался и, казалось, ничего другого не желал.

   Поначалу, когда наша связь только началась, я совсем не задумывался об этом. Позднее начал задумываться и ждал, когда мой возлюбленный исподволь попытается взять верх надо мной. Я даже продумывал практическую сторону и решил, что, если всё случится неожиданно, не буду отказывать, но предложу отложить до другого раза, чтобы иметь возможность подготовиться, то есть соблюсти особую чистоту, которую я требовал от возлюбленного, но не соблюдал её сам, потому что не было необходимости.

   Мне даже хотелось, чтобы необходимость появилась, ведь тогда я мог бы сказать себе, что, позволив будущему монаху сбиться с истинного пути, сделал для него кое-что хорошее: "Зато юноша стал мужчиной. Без меня он никогда бы им не стал".

   Увы, но попыток стать мужчиной он не предпринимал, и в итоге я сам решил действовать - в один из вечеров подготовился, как нужно, а затем, утолив своё желание и улегшись рядом на постели, полушутя спросил, не хочет ли Милко утолить страсть таким же образом, как я минуту назад.

   Мой возлюбленный тем временем ждал, пока я немного отдохну, после чего прикосновениями доведу его до состояния высшего блаженства. И вдруг этот мой вопрос:

   - Хочешь сам обладать мной? Если хочешь, я буду только рад.

   Казалось, что время для вопроса самое подходящее, но Милко весь напрягся:

   - Нет, господин. Давай лучше, как мы прежде делали.

   - Но почему ты не хочешь? Попробуй... - мне казалось, что найдены верные слова: - Я хочу, чтобы ты попробовал. Для меня это будет удовольствие. Я не хочу всегда быть только тем, кто владеет. Хочу, чтобы владеющим побыл и ты.

   Милко улыбнулся смущённой улыбкой, а затем и вовсе отвернулся, пробормотал, уткнувшись носом в подушку:

   - Нет, господин. Лучше в другой раз.

   Я стал настойчиво уговаривать и не сразу заметил, а он уже не просто лежит, отвернувшись от меня. Милко подтянул колени к подбородку и обхватил их руками, будто хотел спрятаться или защититься, но не мог. Его спина выглядела такой беззащитной, что мне стало совестно:

   - Хорошо, если не хочешь, то не буду просить об этом, - мягко произнёс я и поцеловал возлюбленного в плечо, а затем погладил по предплечью, по бедру. - Ну что ты? Я же совсем не настаиваю.

   А ведь недавно настаивал! Наверное поэтому Милко поверил не сразу, но постепенно распрямился, а затем повернулся ко мне и вдруг принялся с жаром оправдываться:

   - Господин, не думай, что ты...