Если б он был здесь, то, конечно, спросил бы, что мне приснилось, и я не смог бы ответить "не помню", потому что этот юноша бы мне не поверил. Он всегда очень хорошо чувствовал моё настроение и в этот раз почувствовал бы, что я всё ещё помню причину своего страха. А ведь мне ни с кем не хотелось делиться этим чувством. Как и три года назад, мне казалось, что если я поделюсь, все вокруг заразятся страхом и уже не исцелятся.

   "Нет, - думал я, - не нужно беспокоиться о сне. Это всего лишь грёза, и я знаю, почему она появилась".

   Сон напомнил далёкое событие из моего детства, когда мне было девять и я вместе со старшим братом Владом жил при дворе прежнего султана, которого Мехмед к тому времени ещё не сменил на троне. Однажды в хмурый зимний день, когда мы с братом сидели на уроке с нашим турецким наставником, пришли слуги султана и сказали, что надо немедленно явиться в тронный зал. И там мы с братом увидели голову своего отца, которую прислали в Турцию венгры. Отрубленную голову. Её привезли в мешке.

   К счастью, моя память не сохранила вид самой головы. Я помню, как после этого плакал, уткнувшись в кафтан старшего брата, и никак не мог понять, почему венгры поступили так жестоко. Позже мне объяснили, что венгры наказали моего отца за то, что пытался одновременно дружить и с ними, и с турками. Моего отца посчитали предателем и поэтому отправили его голову туркам со словами: "Вот ваш союзник".

   С тех пор многое изменилось и мне удалось сделать то, что не удалось отцу: я дружил одновременно и с венграми, и с турками, и никто не собирался наказывать меня за это. Разве что Штефан... Почему он воевал со мной?

   Мне начинало казаться, что дело вовсе не в том, что он подобно хищному зверю посчитал меня слабой и лёгкой добычей, а в том, что я дружу с турками. Но разве мог я с ними не дружить! А Штефан будто не понимал этого, потому что являлся человеком из прошлого. Как и мой брат. Влад тоже не понял бы моей дружбы с турками, а ведь одно время сам дружил с ними, выступая против венгров.

   * * *

   Мне начали сниться тревожные сны. Приснилось, что минули зима, весна, лето и наступила осень. Я отправился в Турцию отвозить дань и на середине пути повстречал Махмуда-пашу, который, придирчиво оглядев мой караван, сказал, что султану это не понравится. На мой недоумённый вопрос, в чём дело, Махмуд-паша ответил: "Разве ты не знаешь, Раду-бей, что теперь ты должен давать дань не только деньгами, но и рабами? Рабов я не вижу".

   Дань рабами - несколько сотен мальчиков для янычарского корпуса - уже давно не взималась, поэтому я пришёл в замешательство: "Зачем султан вернул эти порядки?" - а Махмуд-паша сказал, что лучше мне вернуться, пока не поздно, и собрать недостающее, ведь иначе "повелитель" разгневается.

   В первое мгновение я подумал, что если так, то не поеду к султану вовсе. Не стану превращать свободных людей в рабов даже ради сохранения мира с султаном! Да и мои подданные возроптали бы, если б я сам начал отправлять их детей к туркам. Однако затем мне стало ясно, что моё неповиновение станет поводом для войны: турки придут и сами возьмут "дань рабами", и она окажется намного больше, чем если я выплачу её сам.

   Поблагодарив Махмуда-пашу за совет, я отправился в обратный путь и по дороге всё думал: "Платить или не платить? Покориться султану в очередной раз или не покориться? Мой брат выбрал бы противостояние, но он умел воевать, а я не умею. Не умею совсем. А может, мне просто сбежать в Трансильванию, как только на границах появится турецкое войско? Пусть в Румынии на трон сядет новый государь и возьмёт на себя нелёгкое решение. Пусть в народе проклинают этого государя, а не меня".

   Это были настолько тяжёлые мысли, что я очень обрадовался, когда проснулся и, обнаружив спящую рядом супругу, понял, что всё сон. Никто не собирался взимать с меня дань рабами! Я облегчённо вздохнул и, повернувшись к жене, обнял её, уткнулся носом ей в плечо. Она так спокойно и безмятежно спала, что мне подумалось - если обниму её, то и сам почувствую такое же спокойствие и безмятежность.

   Я догадывался, почему мне привиделся этот сон, ведь Махмуд-паша снова оказался в милости у султана. Разумеется, помнил я и то, как великий визир много лет назад угнал из Румынии много тысяч жителей в рабство. И потому во сне этот человек стал вестником беды, требующим сделать выбор.

   К счастью, наяву меня никто не просил выбирать. На минуту я всё же задумался, как бы поступил в случае, если б сон сбылся, но от этих мыслей меня отвлекла жена, которая проснулась, почувствовав мои объятия. Она истолковала эти объятия по-своему, а я не стал её разубеждать, потому что она дала мне повод ни о чём не думать и наслаждаться счастьем, которое есть.

   * * *

   Мне начали сниться тревожные сны. Приснилось, что дочь меня покидает, а я не могу её остановить. Я стоял на крыльце и беспомощно наблюдал, как Рица, вся нарядная, садится в колымагу, поставленную на полозья, чтобы отправиться куда-то далеко. Я даже не знал, куда. "Рица, не уезжай", - просил я и оглядывался на Марицу, чтобы она тоже просила, но дочь лишь улыбалась и отвечала: "Мне там будет лучше. Там я буду делать, что хочу, а вы здесь мне всё запрещаете". Так она и уехала, а я не мог даже сдвинуться с места, лишь стоял на крыльце, смотрел вслед отъезжающей колымаге и слышал звон бубенчиков на упряжи.

   Этот сон привиделся мне вскоре после того, как Рица во второй раз пришла в мои покои просить на счёт Миху, но теперь просила не так:

   - Отец, пусть Миху останется здесь. Не отсылай его в дальнюю крепость, - с порога начала она.

   - Миху говорил с тобой? - спросил я, делая знак слугам удалиться, а сам пошёл навстречу дочери.

   - Да, - Рица сделала несколько шагов от двери в мою сторону и потупилась, а я молча смотрел на дочь, ожидая, что ещё она скажет.

   Рица снова подняла на меня глаза:

   - Отец, прости меня. Миху объяснил мне, что я говорила глупости. Не знаю, что это вдруг мне пришло в голову. Миху мне как брат. Я не хочу за него замуж. Я хочу просто с ним не расставаться.

   В её голосе появилась новая незнакомая интонация. Такой я раньше не слышал, и именно поэтому у меня появилась уверенность, что дочь мне врёт. Миху ни в чём её не разубеждал, а просто научил, что нужно сказать, чтобы его не отослали в крепость, и Рица теперь послушно повторяла, хотя сама так не думала.

   "Не может быть, чтобы она действительно оказалась такая покладистая, - рассуждал я. - Не может быть, чтобы так легко смирилась и отказалась от своей затеи. Значит, лжёт". Однако уличать свою дочь в этом мне не хотелось. Она ведь говорила именно то, что я желал услышать, поэтому оставалось надеяться, что со временем дочь всё-таки смирится и начнёт думать именно так, как говорит.

   И всё же это оказалось неприятное открытие: моя дочь лжёт. Раньше никогда мне не лгала, а теперь лжёт. Разве это хорошо?

   Вдруг вспомнилось, что именно так когда-то поступал со мной Мехмед: заставлял меня лгать ему и рассчитывал на то, что со временем ложь станет правдой. Он не мог не замечать моей неискренности, ведь когда я только-только сделался султанским "мальчиком", то не мог хорошенько притворяться, говоря "люблю тебя, повелитель". Однако Мехмед прощал мне это, не упрекал, что в моём голосе не слышно искренности и нет страсти. Впоследствии я научился притворяться гораздо лучше. А теперь невольно учил этому свою дочь?

   На мгновение мне захотелось упасть перед ней на колени, чтобы сравняться ростом, а затем схватить за плечи и сказать: "Рица, милая, не нужно так. Не нужно. Выходи замуж, за кого хочешь. Через шесть лет я сам поведу тебя в церковь, где будет ждать жених, которого сама выберешь. Если Миху, значит, Миху. Только об одном прошу: не лги мне больше никогда".