* * *

   Никто как будто не заметил исчезновения Ахмеда-паши. Когда я в тот же вечер, находясь в свите султана, гулял по дворцовому саду, то ни разу не услышал, чтобы кто-нибудь в саду удивился, что Ахмед-паша не сопровождает своего повелителя на прогулке. Очевидно, все уже всё знали. И такое же молчание сохранялось в последующие дни, на пирах и охотах. Поэт, чьё имя ещё недавно было у всех на устах, уже не упоминался.

   Конечно, в коридорах и дальних углах дворцовых залов, которых не достигали взоры и слух Мехмеда, придворные шептались, но вокруг султана - никто. И, наверное, даже на очередном заседании дивана, которое проходило дважды в неделю, никто из визиров и других сановников, обязанных там присутствовать, нарочито не обращал внимания, что место Ахмеда-паши пустует.

   Разве что Хасс Мурас-паша, возлюбленный султана, подобно визиру-поэту занимавший при дворе должность и обязанный присутствовать на заседаниях, мог смотреть на пустующее место с довольной улыбкой. Несмотря на то, что Ахмед-паша был давно не юн, юный фаворит Мехмеда считал этого человека соперником, а теперь соперника не стало.

   "Как быстро все забыли его! Как быстро!" - думал я. Мне хотелось помочь Ахмеду-паше, замолвить за него слово перед султаном, просить о милости, но всё не удавалось придумать убедительную речь. Я представлял себе возможный разговор с Мехмедом, но эта беседа в моём воображении каждый раз заканчивалась одинаково - как только султан понимал, что я хочу просить за "изменника", то обрывал меня: "Не говори мне о нём. Не желаю слушать".

   А между тем близился день моего отъезда. "Если не поговорю с Мехмедом сейчас, то в следующий раз смогу это сделать только через год, - думал я. - А кто знает, что будет через год?"

   Мне стало бы спокойнее, если бы я знал, что за лучшего поэта Турции есть, кому вступиться, кроме меня. Именно поэтому я так старательно прислушивался к разговорам вокруг - надеялся услышать, что кто-нибудь произнесёт слова сочувствия опальному стихотворцу. Тогда я подошёл бы к этому человеку и сказал: "Мне тоже жаль его. Мне тоже". Однако никаких подобных разговоров вокруг не звучало.

   Прошла почти неделя с тех пор, как Ахмед-паша оказался заключён в Семибашенный замок, и вдруг ночью, когда весь дворец уже готовился погрузиться в сон, в дверь гостевых покоев, которые я занимал во дворце, постучали.

   Один из моих слуг пошёл узнать, в чём дело, но за дверями никого не оказалось, зато возле порога лежало письмо. Оно было большое, пухлое: много листов, свёрнутых в трубку, перевязанных шёлковым шнурком и запечатанных. На этой трубке от одного края до другого тянулась разборчивая турецкая надпись: "С дружеским приветом для Раду-бея", - и потому слуга отнёс письмо мне.

   "Письма от друзей не приносят так, - подумал я. - Или приносят?" И в то же мгновение мне стало понятно, кто автор послания.

   Я распечатал письмо очень бережно. Бережнее, чем обращался со стихами Ахмеда-паши, скопированными для меня его секретарём, потому что послание было куда ценнее: "Ахмед-паша вывел эти строки своей рукой".

   Почти все листы были заняты стихами. Лишь на одном листе была проза. С него я и начал чтение:

   "Мой друг Раду-бей,

   позволь обратиться к тебе так. Обратиться с надеждой.

   С недавних пор всякий, кого я назову своим другом, подвергается опасности, и если ты полагаешь, что опасность для тебя слишком велика, брось это письмо в огонь и пусть оно исчезнет так же бесследно, как я сам исчез из круга придворных. Мне уже нечего терять, а ты можешь потерять многое, если вызовешь на себя гнев нашего повелителя, и всё же я решился просить тебя об услуге".

   Листки со стихами, которые я поначалу отложил в сторону, оказались одним большим произведением - поэмой, в которой Ахмед-паша, как всегда искусно сплетая слова, обращался к султану и просил о помиловании. Сочинитель надеялся, что я смогу устроить так, чтобы Мехмед прочёл это, однако даже сейчас Ахмед-паша оставался самим собой, то есть был очень строг к себе.

   "Полагаюсь на твой вкус, мой друг. Если ты увидишь, что сочинение не удалось, то сожги его, потому что незачем мне позориться перед нашим повелителем неудачными стихами.

   Если они не достаточно хороши, в своё оправдание могу сказать лишь то, что в крепости, где поэт ограничен даже в бумаге и чернилах, очень трудно сочинить что-то достойное".

   Я не сразу заметил, что у меня дрожат руки. Меня назвали другом, мне доверяют, на меня полагаются - от этой мысли сердце полнилось восторгом, хоть я и повторял себе, что ещё совсем недавно Ахмед-паша вёл себя иначе. Вспомнились первые дни моего пребывания при дворе в этом году - дни, когда визир-поэт ещё не попал в опалу, и всё шло как обычно. В те дни Ахмед-паша, конечно, говорил со мной, но не больше, чем с другими приближёнными султана. И другом не называл. А теперь всё переменилось, потому что ему понадобился друг, который протянет руку помощи.

   Я не мог радоваться, сознавая, что Ахмед-паша сейчас в большой беде, но в то же время был счастлив оттого, что всё так случилось, ведь начали сбываться давние мечты - стать хоть чуть-чуть ближе к этому замечательному человеку... поэту... Да что уж там! Я хотел стать хоть немного ближе к предмету своих тайных мечтаний - к тому, кого запрещал себе любить, потому что не надеялся на взаимность. И вот теперь чувство, старательно подавляемое, начало прорываться наружу, и я уже не мог ничего с этим поделать.

   "Помоги", - просило письмо, и если раньше я раздумывал, возможно ли что-то сделать, то теперь говорил себе: "Я должен помочь. И не просто попытаться, а именно помочь. Совершить невозможное. А иначе во что же оценивается моя любовь, если позволяет мне оставить человека, которого люблю, в беде!"

   Я ещё раз взял в руки листки с поэмой и внимательно перечитал начало:

   О, доброта! Когда ты океан, то капля от него - великая, как море, милость.

   Как туча оросит дождём поля, мне добрая рука дарует вскоре милость?

   Преступником зовётся ль раб, когда сам шахиншах его прощает?

   Кровь на моих руках. А позволенье смыть её, не быть в позоре - милость.

   Задумав грех, надеешься на милость. Потому грешить не страшно.

   А есть ли грех, свершив который, не получишь ты себе на горе милость?

   Вода не топит, а питает те ростки, которые стремятся кверху.

   Зачем же топят меня там, где есть великая, как море, милость?*

   * Начало "Касыды (поэмы) о помиловании", действительно сочинённой Ахмедом-пашой

   Метафора об океане и море наверное пришла на ум Ахмеду-паше потому, что Семибашенный замок стоял на берегу моря. Возможно, что поэт даже видел синие волны из окна своей темницы, а по ночам, когда всё в крепости смолкало, слышал шум прибоя и именно этот шум стал символом надежды на освобождение - дескать, напишу поэму, где в первой строке будут слова о море, и султан меня простит.

   В своей поэме Ахмед-паша восхвалял милосердие султана, называя своего повелителя на персидский лад - "шахиншах", то есть шах над всеми шахами - а себя именовал ничтожным рабом.

   Восхваление было не вполне искренним, поэтому поэт невольно сделался высокопарным. Лёгкость и простота, которыми отличались стихи Ахмеда-паши, куда-то исчезли, но зато получившиеся строки вполне отвечали вкусам Мехмеда. Султану всегда нравились сложные метафоры и вычурность.

   Особенно должны были ему понравиться слова об окровавленных руках. Разумеется, Ахмед-паша никого не убивал, но, назвав себя виновным в кровопролитии, он тонко намекнул на причину султанской немилости. В стихах о любви часто встречалась метафора о том, что возлюбленный ранит поклонника своим жестоким поведением. Отказывая в любви или изменяя он проливает его кровь. Вот почему поэт, ранив сердце своего повелителя, вполне мог сказать "кровь на моих руках", а смыть её получилось бы только водой милосердия и прощения. Удачная метафора.