1990-е Унгерн Там, где жёлтые облака Гонит ночь на погибель птахам, Всадник выткался из песка, Вздыбил прах – и распался прахом. Даже во́рону на обед Не подаришь жёлтую вьюгу. Здравствуй, время утрат и бед! Око – северу, око – югу. Эту степь не совьёшь узлом, Не возьмёшь её на излом, Не удержишь бунчук Чингиза — Не по кисти. Не повезло. Что ж, скачи, воплощая зло, По изданиям Учпедгиза. Чтобы мне не сойти с ума, Я простился с тобой. Зима. Матереют новые волки — Не щенята, как были мы. А на крышу твоей тюрьмы Опадают сосен иголки. 1990-е
«Я помню, что проснулся рано…» Я помню, что проснулся рано, Что тихо было и тепло, Едва-едва темнели рамы Сквозь посветлевшее стекло. Не знал я, что запомню это, Как помнят то, пред чем в долгу, — В начале дня, в исходе лета Я выхожу на Селенгу. Минуя бесконечный берег, На запад тянется река, Кулик бревно шагами мерит По кромке влажного песка. В начале дня, в исходе лета На том далёком берегу Листок багульника, что где-то Успел прилипнуть к сапогу, Снимаю, на воду бросаю. Кружась, он падает у ног. Он узок, он похож на саблю, Мазутом мечен черенок. О, эта точка, эта мета, Пар над водой и шум в крови! В начале дня, в исходе лета — Лети, кружись, тони, плыви. 2000-е «Чернеет ночь, белеет снег…» Чернеет ночь, белеет снег, Луна над крышами желтеет. Домой приходит человек, Включает свет и ужин греет. Покуда чайник засвистит, И пар из носика ударит, Газетой он пошелестит — Какой погодой ночь одарит? Он стал внимателен теперь К набегам туч, снегов круженьям, Как женщина в поре потерь К своим вечерним отраженьям. Он знает: хрупок этот мир, И камень этих стен непрочен, И снег под сводами квартир В каких-то книгах напророчен. Ну а пока идут часы Его вечернего уюта, И свеж батон, и мягок сыр, И чай заварен в меру круто. 2010-е Зимняя дорога Годик пожил – и всё, прощай, И ушёл, опираясь на меч. А у ней – ни ключа, ни плаща, Леденеет она до плеч. Перед ним – ни зги, ни пути, Ни огня, ни звезды, ни встреч, По следам его не найти, Не утешить, не уберечь. А ведь, было, совсем привык, Понимал человечью речь, Забывал кащеев язык… И ушёл, опираясь на меч. Что же делать, куда брести? Чем согреться и как забыть? Разве сердце зажать в горсти И на счастье его разбить. 2015 Гадание по Лукрецию Начало 1990-х, Москва, лето. «Независимая газета» проводит букинистический аукцион. Один из лотов – Тит Лукреций Кар, «О природе вещей», с экслибрисом Колчака. Начальная цена – 50 долларов, Огромные деньги. Кто купил – не знаю. Через двадцать лет напишу в сценарии: 1919 год, Омск, зима. Бессильный диктатор, не устающий напоминать, что диктатура — учреждение республиканское, бессонной ночью решил погадать о будущем, но Горация нет под рукой. Раскрыл наугад Лукреция, закрыл глаза, ткнул пальцем в страницу, читает: «Когда солнечный свет, проникая в жилище, мрак прорезает лучами, в этих лучах множество крошечных тел ты увидишь — мечутся взад и вперёд в пустоте неустанно, бесцельно, в вечном движенье и в вечной борьбе пребывая». 2016 Мемуар Мне комнату сдавали эти Ревнители враждебных вер — Старообрядец дядя Петя И тётя Шура, из «бандер», [3]Кержак и греко-католичка, Но брак был крепок, прочен дом. Зимой топилась жарко печка По блату купленным углём. Их дом природа окружала, Жарки цвели среди камней, Чуть дальше Селенга лежала С японским кладбищем над ней. На сопках рядом – выше, ниже, Уже и места нет крестам, Чтоб в Судный День восстать поближе К разверзнувшимся небесам. Для дяди Пети, тёти Шуры Кресты у самой верхотуры Поставил сын, гордясь собой. Хоть сварены из арматуры, Но фон – небесно-голубой. вернутьсяВ годы моей молодости в Забайкалье так называли всех высланных сюда выходцев из Западной Украины. |
