1970-е Наводнение В конце июня расцвели жарки. К концу июня выгорели травы. Патруль идёт по берегу реки — Я у воды и два солдата справа. Надувшаяся к ночи Селенга, Тугая, словно брюхо барабана, Несётся, не вмещаясь в берега, От скал Хангая до Хамар-Дабана. Откуда столько бешеной воды? Ни одного дождя за три недели. Стоит жара, лесных пожаров дым Ложится чёрной крошкой на постели, Но оттого смутилась Селенга И все её притоки одурели, Что вечные в горах сошли снега, И скалы от потёков побурели. Не таяли они с начала дней, Сияли с разделенья тьмы и света. Вершины гор уже угля черней — Невиданное наступает лето. И движутся, пронзая чёрный лес, И сверху озаряя ельник мелкий, На циферблате меркнущих небес Прожекторов чудовищные стрелки. 1970-е
Бурхан Думал я о бурятском боге — Как он тих, незлобив и благ Восседает в своём чертоге О восьми золотых углах, Как он смотрит на землю эту, Потонувшую в ранней тьме, Позволяя вечному свету По монашеской течь курме, И с руки, от бронзы помятой, Направляя его в ночи, Чтоб в окне, проложенном ватой, Я увидел его лучи Сквозь своё, склонённое к раме И двоящееся в полумгле С четырьмя пустыми глазами Отраженье в грязном стекле. Как страницы великой книги, За окном шелестят пески. Тяжело ты, лунное иго, — Свет, сошедший с его руки. Там, над садом в четыре сотки, Прилетевший с соседней сопки Возле бога кружит октябрь С белым пухом в жёлтых когтях. 1980-е Ветеран Военный городок на берегу. Железные ворота. Проходная. Горячий ветер лижет Селенгу. Жара – дневная, музыка – ночная. Песок и ветер хлещут по глазам, Но со слезой яснее вспомнишь – узкий Небесный серп над крышами казарм Под утро, в ожидании погрузки. В посёлке с ночи сняты патрули. Комэски в штабе склеивают карты. Над полосой светлеющей земли Развёрнуты песчаные штандарты. Они летят над самой Селенгой, Воды касаясь пыльными кистями, Где узкий берег выгнулся дугой, Как верховой со срочными вестями. В тугих чехлах укрыт знаменный шёлк. Молчит труба. Под утро, к эшелону, На станцию кавалерийский полк Вытягивает тёмную колонну, Чтобы теперь в столовке полковой С плакатом про героев Халхин-Гола Плеснуть в стаканы водки даровой Под лязганье казённого глагола. Есть винегрет и верить, что твоя Жизнь удалась, на полку встанет книга, И выползет из черепа змея, Чтобы ужалить старого комбрига. 1980-е «Четыре дня на юг, на юг…» Четыре дня на юг, на юг, Четыре долгих дня Он торопил коня на юг И не щадил коня. В кровавой пене конский бок, Глаза – красней вина, Но мчится бешеный седок И шпорит скакуна. И тот, кто сорок лет назад Вознёс его в седло, Кто гнал его сквозь дождь и град, Промолвил, опуская взгляд, Вздыхая тяжело: «Довольно, дам покой ему. На этом берегу Он – лист дубовый, к моему Прилипший сапогу. И я стряхну его с ноги, Пускай летит в огонь, Туда, где сняты сапоги И отдыхает конь». 1990-е Манёвры Снег отражает, как слюда, Небес туманное свеченье. В урочище Эрген-Цада Нас выводили на ученья. Урочище Эрген-Цада Омыто ветром небывалым. Трепещет поздняя звезда, Как стоп-сигнал над перевалом. Воздевши крылья на весу, Садятся медленные птицы В распаханную полосу Вдоль государственной границы. Мне этот мир давно знаком — Древка антенны тяжкий трепет И топовышка с бунчуком, И рации немолчный лепет. Там полковая частота Ещё набита позывными, Но вдруг вся эта голота С их голосами номерными Куда-то сдуется, и вот Сквозь треск армейского эфира Нездешний голос пропоёт О красоте иного мира. На первозданном языке С гортанными и носовыми Он возвестит о той реке За башнями сторожевыми, Куда, покинув свой капкан, Мы все придём в блаженной неге, Когда сарматский истукан Приедет на хромой телеге. |
