Леонид Юзефович Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023 В оформлении книги использованы фотографии Евгения Петрушанского (переплёт, форзац, нахзац (разворот)) и Игоря Мухина (нахзац (полосная)). © Юзефович Л.А.
© ООО «Издательство АСТ» Ландшафты Обеденный перерыв[1] Съесть пару мятых пирожков, запить томатным соком, Сесть, изучая этот день по чёрточкам заноз, Курить, смотреть, как вьётся дым под потолком высоким — А рядом, как часы, стучат костяшки домино. На электрических часах устало стрелка дрогнет, Ещё минута – и течёт расплавленный звонок. Оставят парни домино, свои оправят робы, И встану я за мой рябой, мой фрезерный станок. Забью тяжёлым молотком тупую заготовку, Так, что прокладка зазвенит в промасленных тисах, И вдруг пойму, что этот день, как я, прямой и тонкий, Переломился пополам не только на часах. 1965 После смены Течёт толпа из хмурых проходных, На всех углах двоится и троится, И вот уже остались мы одни, И вот уже вокруг чужие лица. Там, позади, людской поток течёт, И полы у плащей взметает ветер, А здесь уже мы все наперечёт И, может быть, одни на целом свете. Напрасная ль дорога нам легла, Раз так легко нам в мире растворяться, Прощаться возле каждого угла И на холодных улицах теряться? 1965 В подземелье. Псково-Печерский монастырь Отец-наместник дал мне разрешенье Сойти во тьму, ведь мы с ним — Свеча в руке, кончаются ступени И каплет талый воск на башмаки. Над нами флюгера на башнях стонут, А здесь во мраке тлеют образа. Со мной идёт загадочный эстонец, Его непроницаемы глаза. И нас ведёт загадочный священник, Его глаза сухи, утомлены. Я у него готов просить прощенья, Хотя не знаю за собой вины. А тишь такая, что зрачки морозит. Но вот в простенке задрожит свеча — Закладывают склеп. Как капли оземь, Всё глуше, глуше кирпичи стучат. А ведь сегодня утром мне казалось, Что чудеса должны быть высоки, — И вот в песке подземном увязают Закапанные воском башмаки, И холод этих стен в разгаре лета Рассеивает всю мою тоску. Так дай мне Бог шагать по белу свету, Как я иду по чёрному песку. 1967 «Нам объяснял экскурсовод…» Нам объяснял экскурсовод, В какой реке какая рыба, В какой тюрьме какая дыба, В какой земле какой народ, Какая где растёт трава, Где мертвецов в земле хоронят, Где на добычу стай вороньих Их вешают на дерева. Мне было чувствовать дано, Как весело прошло по жилам И голову мою вскружило Всезнанья сладкое вино. Теперь я понял, что нигде Не могут люди жить без хлеба, Что дождь на землю сходит с неба, А рыба плавает в воде. 1970-е Селенга На песке у медленной воды Влагой наливаются следы — Это в полукружье каблука Селенга́, зелёная река. У неё – шестнадцать рукавов, Вдоль неё – пятнадцать островов. Как щетина жёсткая, трава Густо покрывает острова. Дно реки – страницу из песка, Покрывают строки дневника. Образуют в тёмной глубине Надписи, неведомые мне, Бычий череп или шар ядра, Гривенник и дужка от ведра. Селенга, зелёная река, Вспомнит молодого казака, Вынесет на берег для меня Пряжку от казачьего ремня С барабаном, саблей и орлом, Чищенную мелом и сукном. А теперь у медного орла Зеленью подёрнуты крыла, Как трава по этим островам, Как вода по этим рукавам. 1970-е Баллада Был ты, хан Зундуй, великий хан, Табуны твои сотрясали степь, А теперь у тебя четыре шатра, На четыре шатра – одна кошма. Где лежит кошма, там сидит жена. Было сорок жён, а теперь одна. Лишь она одна в очаге твоём Бережёт огонь и сидит у ног. Не ушла, как все, за чужим седлом Ни травой под снег, ни водой в песок. Был ты, хан Зундуй, великий хан, Твой бунчук сиял, как в ночи огонь. Где стоял бунчук, свищет тарбаган, Табуны твои стали ветром с гор. У тебя мечей: один меч тупой, Один ржавый меч, с третьим – в землю лечь, А четвёртый меч твой последний раб Привязал к бедру, убежав вчера. У тебя коней: один конь хромой, Один конь больной, один конь – дурной, А четвёртый конь мог служить добром, Да живёт стрела под его ребром. У тебя друзей: один друг немой, Один друг слепой, один друг – скупой, А четвёртый друг не поднимет рук, Его кружит дух, как гончарный круг. А врагов твоих дотемна считать, До зари потом и до звёзд опять, И ещё останется сто врагов, Чтоб прогнать тебя по семи кругам, А сто первой – та, что глядит в огонь Твоего последнего очага. Чья ладонь дрожит на твоей щеке, Да душа лежит – не в твоей руке. вернутьсяМне было 17 лет, я тогда работал фрезеровщиком на пермском Электроприборном заводе (он же – «Часовой» и п/я 601). вернутьсяТогдашний настоятель монастыря, архимандрит Алипий (Воронов), узнав, что я из Перми, сказал мне, что одно время жил в Пермской области, в Соликамске. Художник по профессии, он, вероятно, реставрировал там настенную роспись в одной из церквей XVII века. В качестве его «земляка» я и попал в монастырские пещеры, что в те годы мало кому удавалось. |
