– А что я сделала? Только упомянула про свиноферму. – Я вдыхаю запах бузинного ликера, стараясь заглушить свиную вонь.

– Сюйонов оставь в покое, mon chou. – У папá раздуваются ноздри. – Они самые богатые фермеры в Шампани и мои самые крупные поставщики. – Его взгляд скользит по книжным шкафам из красного дерева, словно вот-вот их лишится. С начала революции дела на его суконной фабрике идут плохо. Он боится, что потеряет наш роскошный Отель Понсарден, и видит в Сюйонах решение своих финансовых проблем.

– Но почему я должна выходить замуж? – Может, я смогу помочь папá как-то иначе? – Давайте я лучше буду вести делопроизводство на фабрике и собирать с должников деньги.

– Это дело твоего брата. – Отец хлопает меня по плечу.

– Но Жан-Батист не слишком горит желанием это делать, а мне нравится такая работа.

Папá глядит на меня поверх очков.

– Ты должна выйти замуж, Барб-Николь.

– Папá, но я не могу жить возле свиней. Мой нос не вынесет этого.

– Хватит! Хватит! Я не хочу больше ничего слышать про твой нос. – Маман гневается и так сильно встряхивает головой, что «птичье гнездо» рассыпается, жемчужные яйца со стуком падают на каменный пол. – Ты просто хочешь свести меня с ума. – Она собирает жемчужины. – Ох, Николя, ее никто не захочет взять в семью, если Сюйоны разнесут это известие. Скоро будет бал дебютанток, и там к ней не подойдет ни один молодой человек.

– Тогда я не поеду на бал, – заявляю я, радуясь, что так легко избавлюсь от неловкого ухаживания возможных женихов и от зрелища матерей, подсчитывающих с боковой линии заработанные дочерями очки.

– Может, тогда я просто отправлю тебя в Париж к тетке, – сердито заявляет мать. – Как ты относишься к этому?

– Аллилуйя! – Я выкрикиваю священное слово, оказавшееся под запретом, когда революция объявила религию вне закона.

Маман пугается и подносит к губам палец.

– Тише. А то слуги тебя услышат.

Я вскакиваю со стула и пою во всю глотку:

– Ал-ли-луйя! Аллилуйя! Аллилуйя!

Папá хмурится, потом хохочет, а я пою еще громче.

Маман отряхивает ладонь о ладонь.

– Ну, Барб-Николь, я умываю руки. Николя, теперь ты сам решай ее судьбу.

– Значит, мне не надо выходить замуж за Мелвина Сюйона? – Я подскакиваю к матери и целую ее в щеку. – Мерси, мерси, маман! Какое счастье! – Я выбегаю из библиотеки мимо служанки, несущей поднос с птифурами, и хватаю одну штуку. – Ал-ли-луйя! Аллилуйя! Аллилуйя!

– Не торопись, mon chou! – кричит мне вслед папá. – Это еще не значит, что тебе не надо замуж.

Мое ликование мгновенно гаснет, и я заедаю досаду птифуром.

В моем будуаре добрая Лизетта утешает меня, стаскивает с моего тела испачканное в свином навозе платье и помогает залезть в лавандовую ванну: лаванда – единственный запах, успокаивающий мой воспаленный нос.

– Зачем родители выпихивают меня замуж? – жалуюсь я и наклоняюсь к воде, чтобы вдоволь надышаться лавандой.

– Они хотят вам добра. – Лизетта трет мне спину морской губкой.

– Если бы они хотели мне добра, они позволили бы мне самой выбрать жениха.

Лизетта трет мне бока, и мне щекотно.

– Вы по-прежнему не можете забыть соседского парня?

Вода быстро остывает, и я дрожу от холода. Лизетта достает из печки чайник и подливает горячей воды.

– Je ne suis pas nie de la derniere plute[1]. Это глупо. Он уже никогда не вернется сюда.

Лизетта протягивает мне полотенце.

– Не волнуйтесь, Барб-Николь. Вы еще найдете себе хорошего мужа.

– Но я не хочу даже искать.

Я вылезаю из ванны. Мое мокрое, сияющее чистотой тело отражается в напольном зеркале. Тело не такое стройное, как у Клементины и маман, а пухлое и сдобное. Мыльные пузырьки скользят с кожи. Золотисто-рыжие волосы закручены в шиньон, возле розовых щек вьются выбившиеся пряди, в серых глазах отражается пламя свечей. Вот такой меня увидит мой жених в ночь нашей свадьбы. Я сохраню эту картину для особенного мужчины, и уж точно не для этого простофили со свинофермы.

Следуя своему очередному капризу, Жан-Батист слинял к кузену в Париж, оставив бухгалтерские обязанности. Я убедила папу, чтобы он позволил мне составить платежную ведомость на тысячу работников суконной фабрики Понсарден. Я сижу над большими кожаными гроссбухами, и едкий запах чернил внушает мне сознание причастности к важному делу.

Но вскоре я обнаруживаю, почему у папá поседели волосы. Наши платежи превышают наши продажи.

Я вижу, что мы остались после революции без наших крупных контрактов с королевским двором и знатью. Теперь папá платит жалованье из наших личных денег. Двадцать лет финансовой нестабильности во Франции (сначала король Людовик XVI опустошил казну, оплачивая экстравагантные прихоти Марии-Антуанетты, за ними последовали Французская революция и период Большого террора) привели финансы нашей семейной фабрики на край пропасти.

Мой отказ от замужества лишь добавляет проблем. Тяжкое сознание вины ложится мне на плечи.

Закончив работу с платежами, я упрашиваю папá взять меня с собой, когда он поедет забирать овечью шерсть с нашей фермы. Мне надо поговорить с ним о наших тающих ресурсах. Он надевает фригийский колпак, который носит в знак солидарности с трудовым людом (на всякий случай), и помогает мне залезть на сиденье коляски.

За городом глубокая морщина между его бровями разглаживается, а наши носы наполняются чудесными запахами земли и молодой травы, ярко-зеленой после зимних дождей. Запах зелени вызывает у меня острую тоску, мне даже больно дышать, и я зажимаю нос, борясь с эмоциями. Когда же я наконец осознаю, что мой старый друг Головастик никогда не вернется ко мне?

Чтобы отвлечься, я смотрю на ширококрылых луней. Они скользят, словно ангелы, под пухлыми облаками. Крестьянка сажает картофель в черную землю на маленьком поле, а на склоне холма девочка пасет стадо овец.

– Вон крестьянкам позволено работать, – говорю я. – Почему тогда знатных девиц принуждают выходить замуж и рожать детей?

Папá кривит губы.

– Ты должна благодарить судьбу, mon chou, что тебе не нужно работать.

– Папá, я видела наши бухгалтерские книги. Полный мрак. Сколько еще продержится суконная фабрика Понсарден?

Отец отворачивает лицо.

– Я всегда найду какой-нибудь способ протянуть подольше. – Колеса повозки подпрыгивают на неровной дороге. Некоторое время мы едем молча. Когда отец снова заговорил, в его голосе слышится грусть. – Мы с твоей матерью возлагали большие планы на тебя, нашу старшую. Мы отправили тебя в королевскую монастырскую школу, где твоими соучениками были дети из знатных семей. Но потом король закончил свои дни на гильотине, и я понял, что Франции уже никогда не быть прежней.

Отец тяжело вздыхает. Сейчас он выглядит так же стоически, как в ту ночь во время революции, когда запер ворота Отеля Понсарден, отгородив наш дом от злобной толпы с факелами. Я выбежала во двор, чтобы помочь ему, но кто-то бросил в нас камень, и это породило настоящий камнепад. Острый камень разбил мне губу, потекла кровь. Папá загораживал меня от камней, пока я не укрылась в доме. У меня тряслись губы. Кровь запачкала мое бархатное платье. Но разве можно сравнить этот пустяк с багровыми синяками отца и кровью, льющейся из его рассеченного лба? Он держал ворота закрытыми все дни, когда революционеры казнили на гильотине королевскую семью и знать, католических священников и монахинь, а также богатых промышленников вроде нас.

Я обязана моему папá жизнью. Хватит мне вести себя как избалованный ребенок, пора поддержать его.

Возле массивного каменного амбара для стрижки овец папá помогает мне спрыгнуть с коляски – подножка высоковата для моих коротких ног. Когда-то в детстве я не любила тут бывать, меня пугали пронзительные запахи мокрой шерсти и вид испуганных овец. Но потом я полюбила глуховатые переливы деревянной флейты, сопровождавшей ритмическое звяканье ножниц и нежное блеянье. Земляной, мускусный запах приобрел для меня новое значение. Эти животные много поколений поддерживали мою семью.