Маман и оба Сюйона хватают меня.

– Барб-Николь, позвольте вам помочь! – умоляет Мелвин.

– Мне невозможно помочь, месье, – отвечаю я, садясь в коляску в моей испорченной обуви. – Я обречена. На мне тяготеет проклятие – мой сверхчуткий нос. Я до обмороков не переношу запахи.

– Это заразная болезнь? – Он пятится от меня.

За его спиной маман грозит мне пальцем.

– Да, боюсь… что заразная, – говорю я. – И неизлечимая. Если я стану вашей женой, то долго не проживу… Маман, нам пора ехать! Я чувствую, что приближается приступ, и я скоро упаду в обморок.

Всю обратную дорогу струйка ледяной воды течет из дыры в крыше коляски прямо на мои испачканные башмачки. Вскоре на них снова проступают сквозь грязь нарисованные цветы. Навозная вонь сливается с парфюмом маман в тошнотворный ужас. Зажав нос, я нарочно выставляю вперед ноги, чтобы мать видела их. Пускай посмотрит, во что превратился ее недешевый подарок.

– Ну, Барб-Николь, ты у меня дождешься! – Маман всю дорогу бурчит про мою грубость, бесстыдство и неблагодарность. Ее голос сливается со скрипом колес и чавканьем конских копыт по раскисшей дороге. Дождевая завеса скрывает линию горизонта, отделяющую тусклое небо от унылых полей с щетиной серой травы.

– Я не хочу, чтобы мою землю превратили в свиноферму, – заявляю я.

Она возмущенно трясет своим шиньоном-гнездом.

– Не тебе решать, Барб-Николь. Я уже объяснила тебе, что твоя земля на самом деле тебе не принадлежит. Она перейдет от твоего отца в собственность твоему мужу.

– В твоей власти освободиться от этого, – цитирую я популярный лозунг из новых. – Достаточно лишь захотеть.

– Тоже мне – Олимпия де Гуж, – фыркает маман, и я в шоке, что она слышала про нее, ведь она не замечена в симпатиях к феминизму. – Ты хочешь закончить свою жизнь, как Олимпия? На гильотине? – Она в сердцах сдирает со щеки бумажную звезду, скрывающую раздражение кожи от «маски юности». Остаются воспаленное и сочащееся пятно.

– Лучше я умру на гильотине, чем выйду замуж за хозяина свинофермы!

Маман бьет меня по губам своими изумрудными ногтями.

– Неблагодарная дрянь! Никакого уважения к отцу Мелвина, а ведь он защитил нас в годы Большого террора! А ты как отплатила ему? Своим глупым языком?

Я тру губы и с досадой соглашаюсь, что маман права, – Сюйон защитил моего отца, когда революционеры хотели казнить его за то, что он роялист. Ведь папá когда-то участвовал в коронации Людовика XVI. Но Сюйон посоветовал папá примкнуть к якобинцам, слывшим самыми радикальными революционерами, и такой политический маневр спас отцову суконную фабрику и его место в городском совете.

– В общем, у нас должок перед месье Сюйоном, и вы хотите расплатиться мной?

– Почему ты такая… такая?… – фыркает маман и краснеет.

– Что, маман? Невыносимая? Бесстыдная? Странная? – дерзко отвечаю я. Теперь еще и жестокая. В глубине души мне стыдно. Но у нас с матерью всегда так – мы с ней как масло и вода. Моя маман, Жанна-Клементина Юар-Ле-Тертр-Понсарден, обладает всеми качествами, которых я лишена. Высокая и стройная, она одевается только в изумрудно-зеленое, под цвет глаз, никогда не кладет в чай сахар, всегда ходит в шляпе, защищая белую, как фарфор, кожу. От служанок она требует, чтобы те делали ей каждый день новую прическу. Сегодня это «птичье гнездо» с жемчужными яйцами, завтра – французская коса в сетке или пирамида из волос. Лично мне больше всего нравится, когда она украшает голову орлиными перьями, словно какая-нибудь допотопная птица. В довершение эффекта маман делает такие же прически своей тезке, моей младшей сестре Клементине, миниатюрной Жанне-Клементине с такими же изумрудно-зелеными глазами и льняными волосами.

Наша коляска сворачивает с улицы Рю Сере к Отелю Понсарден, как папá назвал наш величественный дворец, построенный им по случаю коронации Людовика XVI. Просторный двор обрамляют остроконечные кипарисы. Струи дождя льются со сланцевой кровли по фасаду из курвильского известняка, камня, идущего на строительство соборов. Наша семья, вероятно, расположилась в задних комнатах – все тридцать шесть окон фасада темные. Ярко освещено лишь овальное окно чердака, и в нем видна маленькая фигурка, вернее, ее силуэт. Там живет Лизетта, наша нянька и швея; в дни коронации она развлекала королевский двор, и теперь всегда поет песни тробайриц – женщин-трубадуров. У Лизетты «дикий» глаз – косой и выпученный. Вероятно, это помешало ей выйти замуж. При мысли о ней мое отчаяние слегка отступает. Может, она посоветует мне, как отвлечь маман от ее неустанных и фатальных, как гильотина, попыток выдать меня замуж.

Ох, это проклятое замужество, где моим самым важным за день решением будет приказ повару приготовить на обед те или иные блюда, где моя креативность сведется к вязанию крючком кружевных салфеток, а самым ярким событием за неделю будет чаепитие со знатной соседкой и ее избалованными детьми. Где та свобода, которой я наслаждалась в детстве? Когда мы с Головастиком по прихоти наших носов (или, скорее, моего носа) ныряли в приключения, а наши родители были рады, что мы заняты друг другом и не пристаем к ним.

За импозантными дверями Отеля Понсарден наш новый дворецкий с тонкими усами снимает с нас плащи, причем у него дергается нос, когда он берет в руки мой грязный и дурно пахнущий плащ. С верхних этажей доносятся голоса моего брата с сестрой – они, как обычно, спорят, кто из них жульничал в «Желтого карлика».

Лизетта спускается по кованой лестнице, заправив свои кудряшки под тканую шапочку. При виде моей испачканной одежды она неодобрительно щурится.

– Что случилось, мадемуазель?

Я делаю пируэт и демонстрирую свиной навоз на моих башмачках – для пущего эффекта. Лизетта не терпит никакой грязи и небрежности у нас, детей. Она воспитывает нас, как воспитывала в Версале королевских детей до того, как сбежала от революционного террора.

Она берет меня за руку.

– Лавандовая ванна устранит все запахи.

– Как хорошо, – отзываюсь я и хочу бежать наверх.

– Лизетта, на этот раз вам не удастся ее защитить. – Маман хватает меня за рукав. – Я хочу, чтобы Николя увидел, что она натворила.

– Неужели мне нельзя сначала помыться? – Свиная вонь по-прежнему терзает мой желудок.

Маман железной рукой ведет меня в библиотеку, а я лихорадочно размышляю, как мне избежать помолвки и сохранить наследство.

Папá читает свою «Трибюн дю пепль».

– Потрясающая победа в сражении при Лоди, – сообщает он, сворачивая газету. – Генерал Бонапарт – настоящий герой.

Я наклоняюсь и хочу поцеловать его в щеку, но он отшатывается и кашляет из-за моего ужасного запаха.

– Барб-Николь отказала Мелвину Сюйону. – Маман сдергивает с руки зеленую перчатку и бросает на стол. – Она заявила, что у нее неизлечимая и заразная болезнь.

– Ох, озорница! – Папá смеется и грозит мне пальцем.

– Ты зря оправдываешь ее, Николя.

Я стою у камина, и мои пальцы гладят бабушкин станок для плетения кружев. Я часто помогала ей. Она ловко плела, а сама рассказывала про магических черных котов-матаготов, которые приносят кому-то богатство, а кому-то несчастья.

Маман хмурит нарисованные брови. Она сидит на диване рядом с папá, аккуратно поправив юбки и скрестив изящные ноги.

– Месье Сюйон сказал, что оставит себе приданое, если Барб-Николь не захочет стать женой его сына.

– Может, моя милая сестрица Клементина захочет выйти замуж за хозяина свинофермы? – предлагаю я. Внезапный порыв ветра гудит в дымоходе, из камина летят искры. Это бабушка говорит мне: «Маленькая паршивка» или сказала бы, будь она жива.

Папá наливает ликер «Сен-Жермен» в хрустальные рюмки и протягивает одну маман.

– С месье Сюйоном я все улажу. – Он предлагает и мне рюмку с янтарной жидкостью. В уголках его глаз я вижу веселые морщинки. – Барб-Николь, mon chou, капустка моя, постарайся не ссориться с матерью.