– Перед собой смотри, а не на землю, – недовольно оглядела она и направилась в противоположную моей сторону. В руках у нее была охапка сирени, аромат которой оглушал.

Я подбежал, попытался схватить ее за руку, почему-то захотел извиниться, но она резко откинула мою ладонь.

– Прошу прошения, я не нарочно.

Она резко подняла темно-карие с невесомой лукавинкой глаза, сжав недовольно пухлые губы с опущенными уголками, на верхней губе c правой стороны заметил пятнышко, не похожее на родинку, возможно царапина или зарубцевавшийся старый шрам. Темные волосы, вплетенные в косу, прятались под белой косынкой. Румяное лицо тут же окрасилось в исступление.

– Принимаю прощение, но не за что просить, – отвернулась она.

– Девушка, – тут же остановил ее я, – вы из деревни Марьинка?

– А что? – резко повернулась она, и только стоило поднять глаза, всматриваясь в мои, будто проникала в мозг, оголяя душу, я опешил.

– Не подскажете, как пройти в соседнюю, я заблудился.

– Совсем, что ли немощный? Путеводители для кого стоят на перекрестках?

– А, да? Не обратил внимания. Простите, еще раз.

– Слишком много просишь прощения. За грехи вымаливать надо. А не за задетое плечо, – усмехнулась она и отвела взгляд и тут меня отпустило напряжение.

– А как вас зовут?

– Ты что, дяденька, у каждой встречной спрашиваешь? Лучше не лезь в чужую душу, оттуда дороги назад нет.

– Дяденька? Я лишь имя…

– Имя – дверь в душу… – шептала словно не шевеля губами. Приковав внимание к голосу.

– Понял. До свидания, – логика и словарный запас меня покинули.

– Добра тебе… – прошептала она и гордо направилась по тропе.

«Добра тебе» – также и Тихон попрощался.

Я направился к перекрестку и благодаря путеводителю спустя сорок минут оказался на густо рассаженной деревьями улице бабушки. Знакомые домишки стали греть душу, наконец родные места. С ногами, разбитыми в кровь, добрел до ворот дома.

Коснулся ладонью кожи лица, словно тысячи раскаленных игл вонзились в распоротую рану. Тоненькими чешуйками кусочки кожи скатывались в ладони. Сукровица покрыла некогда белое ухоженное лицо. Вошел в калитку. Бабушка развешивала стирку во дворе, усердно вытряхивая каждую простынку. Не стал задерживаться ни секунды на палящем солнце, направился в дом, стянув на крыльце пыльную обувь. Ворвался в темное и прохладное помещение, тут же устремился в ванную, открыв кран, набрал полные ладони воды и тихонько опустил лицо в прохладу.

Хотелось кричать от онемения, затем от жжения, затем снова онемения… Медленно поднял голову и всмотрелся в отражение.

– Господи, обгоревшее лицо, кожа облезла, на шее кровавыми вкраплениями зияли порезы словно от ногтей.

Услышал, как захлопнулась входная.

– Бааааа, – протянул.

– Что-что, – вбежала она торопливо в открытую дверь.

– Лицо обгорело, дай что-нибудь.

– Мозгов, да валерианы настойку, чтобы не истерил.

– Я ртом шевелить не могу.

– Вот и молчи, слушать тебя и желания нет. Вон глаза как прищурил, разжать не можешь.

– Дай мазь, какую-нибудь. Лучше б руку сломал, терпимее было бы.

– Пошли, воду нагрею, хоть искупайся, прядки русые посерели от пыли и грязи. Выросли вроде, а не созрели, – бормоча, что-то под нос, схватила она таз и направилась на кухню, греть воду, по-видимому.

Не прошло и сорока минут, как мы с бабушкой – Аглаей Архиповной уже на крыльце попивали ромашковый чай. С лица моего стекала сметана. На царапины она нанесла йод. На шее мне соорудила нагрудник из салфеток. Сил не было даже держать чашку. После принятия деревенских ванн в тазу, хотелось только откинуть голову на кресле-качалке и уснуть до следующего рассвета. Но бабушка с обидой глядела и все намеками бередила позавчерашний разговор.

– Домой-то когда? Весь род переполошил выходками. Такой ладненький, складненький, широкоплечий, а ума…

– Бааа, хоть ты не начинай.

– А вот и начну! И продолжу. Плюнул в лицо старшего брата. Костя-то младше тебя и тот мудрее будет. Ты-то в кого такой бездумный?

– В деда. Я в деда. Суженного твоего. Я ведь тоже весь такой зеленоглазый, элегантный мужчинка, жаль не из двадцатых… – пытался неумело шутить я, чтобы она «слезла» с этой темы.

– Тьфу ты.

– Решено! Я здесь остаюсь с тобой! Мне здесь нравится.

– Та щас! Закатай губу. Мать твоя меня со свету сживет. Дочь печника.

– А она причем? А профессия деда причем? Он нам, между прочим, наследие оставил. А мы предали его последнюю волю – юристы, юрииисты… – обиженно сыронизировал. – Тогда поехали с нами. Там огромный дом, удобства все, горячая вода. Со мной жить будешь в моем флигеле.

– А с чего ты решил, что удобства – это мебель шикарная и вода горячая? Тесно мне там.

– Хааах, тесно?

– Душе тесно, томится она.

– Так и скажи невзлюбила ты маму, как и она Алису.

– Заладил ты.

– А то нет?

– Устроил ты бунт, и что? Все при своих остались. Рома с Верой, Костя с Майей свеклой своей.

– Апельсинкой…

– Да хоть клюквой переспевшей. Зато ты один.

– Обет безбрачия у меня… – расхохотался я от нелепости своего заявления. – Как у деда, троих дочерей родили они с бабушкой, бабушка умерла, он с двадцати шести лет один. Мужик – герой!

– Тьфу, – замахнулась она кухонным полотенцем. – Через месяц помиритесь с братьями, и все забудется. Женишься, куда ты денешься!

– Не забудется. Что вы из меня мямлю делаете! Я не хочу больше ничего обсуждать.

– Алиса-то твоя странная сама по себе была.

– Она просто была не такой, как все. И всех это не устроило.

– В первую очередь тебя. Cначала забавляли ее диковинные наряды и повадки. А потом, и я стала замечать в тебе нотки агрессии и раздражения. Но ты не показывал явно, так как Рома и Тимур имели на нее виды. А ты – эгоист. Не знаю на счет Ромы, но Тима серьезные намерения имел.

– Не неси ерунды. Он тебе это сам сказал? Или его лицо табло с субтитрами и бегущей строкой? Какие намерения. Как он живет? Был бы женщиной смело слыл бы проституткой. – Снова разозлился. – Я мужчина, в первую очередь. Мы почти полгода встречались, а она и держала рядом, и позволять ничего не позволяла, но при этом не уходила. Возможно, сейчас я был бы терпимее. Мне было тогда почти двадцать.

– Ох, не знаю… Не нравится мне эта история в целом. Не должно быть так, что молодые умирают, не повидав жизни, не прожив истинных чувств. Ее смерть не забудется даром, – сжалась бабушка в кресле. – Кошмары мне снятся, побыл бы у меня с неделю.

– Да хоть месяц.

Меня так клонило в сон, не мог даже подняться и направиться в дом. Глаза закатывались.

– Так дремлешь, будто отвара полыни напился. Сны будут красивые…

– Ага, а что полынь психотропное?

– Не знаю, чего «…тропное», но, если грамотно приготовить, сны красивые снятся, либо вещие.

– Угу, – почти сквозь сон пытался реагировать. Только почувствовал, что она накрыла меня пледом, который покалывал чувствительную кожу рук. Я провалился в невесомость.

***

Не знаю, сколько времени спал, но бездарная игра комара на скрипке и великолепный укус были несравненны. Открыл глаза и заметил сидящих неподалеку Рому и бабушку.

Уже смеркалось, лампочка с тусклым желтым светом покачивалась на ветру, освещая крыльцо. Стая мошек облепила единственный источник света и видимо тепла. Что они, словно мотыльки, так рьяно летели на пламя.

– Пусть и сегодня здесь переночует, завтра сам приедет, не переживай.

– Нет, мама велела сегодня вытащить его отсюда.

Интересно они вершили мою судьбу.

– Мама-мама! Делайте, как душе угодно, – поднялась бабушка и стала собирать чашки на поднос.

– Расскажи про Алису еще.

– Тебе-то зачем?

– Тимур интересовался.

– Я вам что, архив? Ничего не знаю. И Тимуру твоему передай, пора забыть. Пусть не приезжает в наши края. Стал часто наведываться.

– Ты утром снова намекнула, что-то на счет того, что ее прабабка ведьма была. Это ведь небылицы?