На кухне Толя присел было на стул, но сразу же встал и отошел к столу. На нем стояли чайник и сахарница — и так глупо показалось Толе, что эти две маленькие штуки сейчас у него перед глазами, так ненужно, что будто бы их специально сюда кто-то поставил, прекрасно зная, что нет в них смысла — ни в чайнике, ни в сахарнице, вообще ни в чем, ни сейчас, ни раньше — никогда.

«А вы тут зачем? Чего вам надо? Чайник нужен, чтобы наливать мне чай, сахар — чтобы класть в чай сахар. А зачем мне чай? И я — зачем? — Толя схватился руками за голову и закрыл глаза. — Какая глупость. Я — чтобы чинить. Муха — чтобы ползти по потолку. Все ведь очень просто. Все для чего-то нужно. Значит, и я — то есть и я зачем-то нужен».

Но это было неправдой, и Толя чувствовал, что врет, и ему вдруг почему-то поплохело, и он пошел в ванную комнату, чтобы умыться, но, встав перед зеркалом и увидев в нем себя, выскочил оттуда и снова принялся бродить по квартире.

Толе все казалось, что он что-то упускает, забывает какую-то связь, которая, конечно, есть, которой не могло не быть, потому что иначе все — от чайника до мухи — не имеет совершенно никакого смысла. Как будто раньше — где-то в глубоком детстве, о котором он уже не помнил, смысл был, как будто было что-то, что соединяло все разрозненные вещи воедино. И Толя бесцельно слонялся по квартире, задевая стены, трогая косяки дверей и пытаясь вспомнить: что же это было, такое важное, про что он забыл?

«Автослесарь. Что вообще такое автослесарь? И зачем он нужен? Чинить машины? А зачем машины? Чтобы ездить? А зачем ездить? Глупость! Глупости! Ужасно! Какая ужасная квартира, и какой дурацкий чайник, и какой глупый гараж, и как все глупо и бессмысленно, и почему нельзя все бросить!»

Автослесарь Толя плюхнулся на кровать и закрыл глаза. Он думал о своей дочке Нине и о том, что хотя он ее, конечно, любит и что любит он ее, конечно, больше, чем себя, но ее ему все равно мало. Как будто кроме нее ничего в жизни Толи не было, будто он с детства был лишен чего-то самого простого, ощутимого почти что физически; чего-то, что было с ним очень давно. Силясь вспомнить, что это было, Толя отматывал в голове года, но все было одним и тем же — словно все десять лет, прожитых вместе с дочкой, съежились в один бесконечный день, а менялись только названия: «детский сад» когда-то вдруг превратился в «школу», «подружки» — в «одноклассниц», а «воспитатели» — в «учителей». И все воспоминания были про маленькую Нину, все было для нее, а самого себя автослесарь Толя найти в воспоминаниях не мог. В них был только подъем на десять минут раньше, бутерброды, сказки, Нина, Нина, Нина. И все стало мешаться перед Толей, и он сам не заметил, как, вспоминая все дальше самого себя, он понемногу стал засыпать, его тело потяжелело, а глаза слипались. И вот, когда ему вдруг показалось, что он в одном шаге от того, чтобы нащупать то самое — только его, что могло соединить и склеить всю эту ужасную разрозненность окружающего мира, автослесарь Толя погрузился в сон.

Когда-то давно, когда автослесарь Толя еще не был автослесарем, он хотел быть трубачом. Папа платил ему за помощь по работе в гараже, а на вырученные деньги маленький Толя доставал кассеты — и выбрасывал все те, на которых не было трубы. А те, на которых была, заслушивал до дыр. Ему нравилось решительно все, у него не было пристрастий, но была страсть, и страсть эта выплескивалась через край, ей не хватало места в маленьком и слабом Толе, и, за недостаточным объемом легких, она пропадала в никуда. Так Толя рос — мечтая и слушая трубу, подрабатывая у папы в гараже и чувствуя, что в мире нет ни смерти, ни конца и что он всегда будет подрабатывать в гараже и на вырученные деньги покупать кассеты, а жить он будет всегда, потому что смерть выдумали взрослые, на самом деле смерти нет, он, то есть Толя, — вечен, мир вокруг него тоже вечен, и все, что есть вокруг, останется вокруг него на всю его бесконечно длинную, насквозь прорезанную звуками трубы, изъеденную многими годами, жизнь.

И вот Толя вырос и превратился в автослесаря. Он стал совсем большим, нашел девушку, которая любила его больше всего на свете, и, чтобы жить вместе с ней, открыл свой собственный гараж, как папин. Первые годы он еще помнил о трубе и тосковал по ней, но слушать кассеты времени не оставалось, а за подаренную папой квартиру на Лесной нужно было платить. И он забросил трубу и все свободное время стал проводить, чиня машины в гараже.

Однажды, вернувшись вечером домой особенно поздно, автослесарь Толя обнаружил, что девушка, которая любила его больше всего на свете, не спит, а ждет его. Она обняла Толю и сказала, что у них будет ребенок. И что если это будет девочка, они назовут ее только Ниной. И больше никак, это решено твердо. Обсуждения? Никаких обсуждений. «А если мальчик?» — спросил Толя. «Тогда не знаю», — призналась девушка. А давай его будут звать Майлзом! А давай! Майлз Анатольевич! Звучит!

Но родилась девочка — и ее назвали Ниной. На первый день рождения Толя подарил ей настоящую трубу — на вырост. Чтобы, когда она станет большой, а Толя старым, дочка играла ему то, что он давным-давно заслушивал до дыр. Но Нина не обратила внимания на сверток. Так он и остался пылиться в шкафу. А девушка, которая любила Толю больше всего на свете, полюбила кого-то другого — но тоже очень сильно. Так автослесарь Толя остался с маленькой девочкой Ниной, а маленькая девочка Нина — с автослесарем Толей. И так они жили много лет. И ни о чем не думали, и все дни стали повторять друг друга. И все в жизни Толи подчинилось дочке.

Было уже темно, когда Толя проснулся. Ему снилось что-то очень далекое — какое-то чувство, которое он давно не вспоминал. Как будто кто-то ему подмигнул, кто-то за давностью лет забытый, но не забывший Толю. И чувство это было так полно, так собранно, так плотно, что Толе стало душно в многоквартирном доме на Лесной. Автослесарь Толя подошел к окну. По подоконнику медленно и грустно ползла муха. Она стукнулась о краешек окна и обернулась к Толе.

«Так ты наружу хочешь? Вот что ты думаешь? А я не догадался. Думал, ты — цеце. То есть — зараза. Извини. Ошибся».

И Толя выпустил муху. И будто бы в квартире снова появился воздух. Толя глубоко вздохнул и выглянул на улицу. За окном он услышал грохотание трамваев, какие-то гудки, стук каблуков по тротуару; увидел свет смутно-белых фар, уличных ламп, свет уплывающей луны; почувствовал запах сырости и легкого рассветного тумана — пока не видного, скрытого до поры за четырехугольниками побледневших крыш, прячущегося в швах между потрескавшихся плиток и между рельсами, чуть поднимаясь над землей, — и все показалось ему к месту, все будто бы слилось в единый голос — уверенный и четкий, но не громкий, — все стало вдруг необходимо, жизненно необходимо, и слитно, нераздельно друг от друга. Он подошел к шкафу, раскидал вешалки, одежду, достал из глубины помятый сверток, а оттуда — пыльную золотую трубу; пару раз протер ее бежевым пиджаком в полоску — и заиграл.

— Кто это?

— Как кто? Кто что конкретно?

— Да разве вы не слышите? Дудит!

— Дудит?.. Да-да, как будто бы фагот… Да! Теперь слышу!

— Пойдемте послушаем? Вы не спешите?

— Нет, пойдемте! Кажется, это на третьем этаже.

И, бросив все дела на лестничной площадке, под дверью автослесаря вдвоем друг с другом встали Римма Аркадьевна и доктор физико-математических наук Исаак Н.

— Здравствуйте, Исаак! Здравствуйте, Римма Аркадьевна! Чего это вы здесь, а не там? Живете там, а под дверями — здесь.

— Тише! Слышите?

— Что?

— Прислушайтесь!

— Как будто бы… Дудят?

— Дудят! Скажете тоже! Играют, дорогой Антон, играют!

— И правда! Красота небесная!.. А я вам пирожки испек.

— Тише, Антон, молю!

— А на чем это? Дудят-то?

— Фагот это! Фагот!

И, бросив остывающие ромбики пирожков с капустой, под дверью автослесаря, присоединившись к Римме Аркадьевне и доктору физико-математических наук, встал толстый добрый булочник Антон. А за ним — консьержка Мария Александровна вместе с Сашей из пятьдесят шестой. А следом к двери автослесаря засеменила целая свора белых толстеньких мышей, а добравшись, поднялась на задние лапки и стала слушать Толю. А по ту сторону окна, с темной спящей улицы, к окну Толи прильнули летавшие неподалеку Витя с Аней. А где-то вдалеке, в поезде, едущем в Ташкент, дремала вместе с прабабушкой маленькая девочка Нина и сквозь сон слышала пронзительно чистую трубу, прорезающую звуковым лучом уходящий вдаль под треск вагонов лес, какую-то небольшую речку, луну и звезды, рассыпанные по небу так, будто кто-то нарочно так задумал; словно за тем, как они друг на друга смотрят, скрывается большой и важный смысл. Нина подумала обо всем этом сквозь дрему, но думать об этом не хотелось, хотелось видеть сны, а в снах — видеть что-то красивое, большое и для всех. И, присвистнув простуженным носом, широко зевнув и положив голову прабабушке под бок, Нина заснула.