ВИТЯ. Планы есть на сегодня?
МИША. Нет ничего. Ученик только. А у тебя?
ВИТЯ. И у меня. Может, сходим куда-нибудь?
МИША. В бар?
ВИТЯ. Не хочу в бар. На концерт? Сегодня джем на Китай-городе.
МИША. Не хочу на концерт.
Витя разводит руками. Попеременно отхлебывают кофе. Миша снова глядит на девушку, читающую Стругацких; глядит откровенно, пялится. Девушка не подает виду. Витя краснеет.
МИША. Познакомься!
ВИТЯ. И как?
МИША. Простым каком! Иди и познакомься.
ВИТЯ. Ага.
МИША. Фига!.. (Пауза.) Тогда я познакомлюсь!
ВИТЯ. Знакомься, если хочешь.
Витя обиженно опускает глаза. Взгляд его полон содержания и смысла.
МИША (внезапно посерьезневшим голосом). Я тут, кстати, додумался до очевидного аргумента против тезиса «цензура полезна для культуры». Про Пушкина когда читал. Ведь каждый раз, когда мы говорим об искусстве, якобы расцветшем во времена цензуры, мы на самом деле говорим о временах, когда цензура ослабила хватку. Появилась гласность, возможность бороться, противостоять. То есть не цензура помогает, а цензурные послабления. Понимаешь?
Витя кивает.
МИША. По-настоящему закрытые времена большого искусства не дают: тому свидетельством и сталинская эпоха и, в общем-то, николаевская.
ВИТЯ. Да, наверное. (Оживляясь.) Перечитай Гашека — там не только про искусство, вообще очень ясно становится, как рождаются бравые солдаты Швейки. А вообще знаешь, я же только Канта дочитал — и вот подробность идеалистической философии, ее направленность на просвещение — это то, что нужно сейчас, думаю. В конце концов, эти времена когда-нибудь закончатся…
МИША. А столько всего сломано…
ВИТЯ. Да, столько всего сломано, что кому-то нужно будет поднимать все заново. Кому-то, кто умеет подняться над ситуацией, кому-то с мозгами, кто умеет оставить предрассудки и обиды позади…
МИША. И кому, как не нам.
ВИТЯ. Кому, как не нам.
Витя с Мишей пьют кофе с чувством гордости за самих себя. Молчание.
МИША. Ну, во сколько джем твой?
ВИТЯ. В семь. Полторы тыщи.
Миша проверяет кошелек, смотрит, сколько денег у него осталось на карте.
МИША. Да бля.
ВИТЯ. Что?
МИША. Тысяча четыреста. Ровно.
ВИТЯ. Сочувствую
МИША. Сто рублей, сука.
ВИТЯ. Обидно.
МИША. Это ты виноват!
ВИТЯ. Я-то тут причем?
МИША. Так сложно было баллами поделиться?
ВИТЯ. Снова здорово.
МИША. Жадина-говядина, блин! Турецкий барабан!
К ребятам подходит девочка лет восьми, заставляя Мишу прикусить язык.
ДЕВОЧКА. А вы знаете, что те, кто говорят «турецкий барабан», — коренные москвичи?
МИША. А как еще можно?
ВИТЯ. Соленый огурец.
Миша недоуменно глядит на Витю. Молчание.
МИША. Что за глупость — соленый огурец.
ВИТЯ (невозмутимо). На полу валяется, никто его не ест.
МИША. Никогда не слышал. Это к чему вообще?
ВИТЯ. А турецкий барабан к чему?
МИША. Ну как к чему, турецкая война, султаны… (Смутившись.) Ну все так говорят!
ДЕВОЧКА. Только коренные москвичи так говорят. Остальные говорят «соленый огурец».
ВИТЯ. Так я тоже коренной москвич.
МИША. Пиздабол ты, а не коренной москвич!
Витя испуганно раскрывает глаза, Миша понимает, что совершил ошибку, но слово не воробей, и девочка в слезах выбегает из кофейни. Миша подавлен. Пожилая пара возмущается так громко, что заглушает Джо Дассена. Витя сжимает губы в ниточку. Молчание.
МИША. Ладно, я пойду, наверное.
ВИТЯ. Давай прогуляемся? Погода отличная.
МИША. Давай.
Оба выходят из-за стола. Пока они накидывают пальто — не друг на друга, это бы было чересчур, но все равно очень и очень элегантно, — к баристе подходит девушка, читавшая Стругацких. Она достает кошелек.
ДЕВУШКА. Дайте, пожалуйста, сэндвич с тофу.
БАРИСТА. Да, конечно. Сто рублей.
ДЕВУШКА (копаясь в кошельке). Блин, ни копейки…
БАРИСТА. Может, у вас есть баллы?
Витя с Мишей переглядываются — и читают во взглядах друг друга очень многое. Если бы автор развернул это в пространный диалог, то он бы получился никак не меньше «Бури» Уильяма Шекспира. Наконец Миша кивает другу, тем самым соглашаясь с принятым Витей решением, и тот, весь как есть, в пальто-шинели, подходит к девушке.
ВИТЯ. У меня есть баллы. Разрешите заплатить за вас?
Девушка от неожиданности роняет Стругацких, Витя поднимает книгу и подает незнакомке. Та рдеет — и цвет ее кожи становится удивительно похожим на цвет кожи Вити. Таких параллелей она доселе в литературе не встречала.
ДЕВУШКА. Спасибо!
Миша бесшумно уходит из кофейни. Дружба торжествует не благодаря обстоятельствам, а вопреки оным. Самое интересное — разговор с девушкой, знакомство, женитьба и семейная жизнь — происходит в головах у зрителей, за кадром. Занавес, артистов просят на поклоны.
КОНЕЦ
Либестоды
Девять жизней одной московской пары
Иль Беатриче, покорясь натуре,
на плечи Данту ноги б вознесла —
какой бы этим вклад она внесла
в сокровищницу мировой культуры? Тимур Кибиров. Amour, Exil
Январь. Замерзли
Двенадцатого января Москва безумно холодила. Ваня держал под руку любимую. Когда она спрашивала его о чем-то, он слышал только:
— …Котик?
Не потому, что плохо слушал, а из-за холода. Двенадцатого января Москва безумно холодила, а ночью был вообще пипец. Чтобы не стучали зубы, он стиснул челюсть. Застучало в ушах.
— …А, котик?
— М-м-м!
Приехала она недавно, в понедельник. Мысль об этом ненадолго согрела Ваню. «Перчатки! Надо… перчатки!» — рассуждать длиннее у него не получалось.
— Котик, ты совсем меня не слушаешь!
Она обернулась к нему. «Не стой!» — мучительно выдавил мысль Ваня, но только мысль. А то обидится. Мимо, свиристя шинами по снегу, проехал грузовик.
— Слушаю.
— Неправда! Вот о чем я сейчас говорила?
— О Шопене.
— Котька! — она расцвела и поцеловала Ваню в губы. — Ты совсем замерз!
— Нет, ничего. Чуть-чуть.
— Губы ледяные! Давай еще тут покружимся и спрячемся где-нибудь? Давай?
— М-м-м!
Прятаться было негде. Мысль эту Ваня вертел в голове и так, и эдак, но ни к чему дельному в процессе размышлений не пришел. Вот только холодно. Эта мысль плотно засела в Ваниной умной голове.
