О войне

Не было худшего дня в жизни Даши Наумовой, чем двадцать четвертое февраля.

Нельзя сказать, что раньше Даша политикой совершенно не интересовалась. Интересовалась, но в меру и в общем соглашалась с друзьями, знакомыми и мамой, которая часто причитала: «Путин — вор» и ходила на митинги. Но дальше этого ей лезть не хотелось. Да и зачем? Как раз тогда Даша записала новый альбом, подружилась с Самой Крутой и Невероятной Певицей на Свете, начала встречаться с Димой. А тут война.

Война.

Даша пугалась этого слова. Двадцать четвертого февраля она заплакала — и проплакала с мамой весь день. И следующий день. Весь день. И через день. И так всю неделю.

Потом, перестав плакать, Даша как будто совсем перестала чувствовать. Она сидела без дела и каждую свободную минутку проверяла новости. Дома было нервно: мама плакала и каждый вечер пила, а когда мама пила, то плакала еще больше и приходила к Даше в комнату — обнимать ее, целовать и рассказывать про Азербайджан, пригород Баку, где она выросла. Даша там никогда не была. Настя, Дашина сестра, днями напролет училась, а папа, обычно добрый, словно плюшевый медведь, приходил с работы хмурый и молчал, как медведь настоящий.

С друзьями тоже выходила глупость. Вика в первый же день уехала в Израиль, за ней разбрелись Вася К., Миша, друг Вити, на даче у которого Даша впервые поцеловалась, Вася М., тетя Аня с собачкой, Лиза вместе с парнем, Женя, Антон, Полина Беленькая (она, правда, потом вернулась) и — это было обиднее всего — Самая Крутая и Невероятная Певица на Свете. А дальше Даша бросила считать.

Ничего ей не хотелось. Ни учиться, ни писать музыку, ни читать. Хотелось лежать на кровати. И Даша лежала на кровати, и плакала, и огрызалась на Настю, когда та просила ей помочь с уроками, и снова плакала. И проверяла новости — без конца, с утра до вечера, пока на лбу, под спутанными волосами, у нее не выступили слова — кроваво-красные, оборванные, как громадные раны:

БУЧА

БЕРДЯНСК

ДОНЕЦК

ХЕРСОН

КИЕВ

БУЧА

БЕРДЯНСК

ДОНЕЦК

ХЕРСОН

КИЕВ

Так бы она и умерла. Проверяя новости.

Но появился Дима.

Даша вытерла плечом пару слезинок. Они были мокрые и холодные. Как снег. Даша снова натянула одеяло до подбородка и стала настойчиво размышлять о Диме.

Глава 6

Про Диму

Ох, дорогой читатель. Ну и трудная же стоит перед нами задача! Написать портрет — это и само по себе нелегко, спросите у любого художника; ведь недостаточно просто написать похоже, нужно еще всмотреться вглубь, заглянуть портретируемому в душу, а если на любого, даже самого замечательного человека глазеть дольше минуты, то он же закричит в ужасе, может быть, даже завизжит, а потом обзовет тебя как-нибудь обидно — типа: «негодяй!» — и громко хлопнет дверью. Правильно сделает! Нечего людям нервы трепать. А если, предположим, писать портреты — твоя работа? Если ты не Ваня или Маша, а Питер Пауль Рубенс! Так же никакая дверь не выдержит. Можно, конечно, написать автопортрет, но ведь и сами мы не железные, не выдержат нервы — и точно так же поступим, то есть плюнем в зеркало и громко хлопнем дверью. Так устроен мир!

Но делать нечего. Надо решаться. Повесть есть повесть, она как выпускной экзамен, сама себя не напишет. Выдохнем — и с Богом!

Дима был парень толковый. Красивый, мужественный, работал (что, уж поверьте, весьма важно для портрета!). Был он коротко стриженный брюнет с челюстью сильно выпирающей — что выдумала природа не просто так, а для поддержки пухлых губ. Губы эти, кстати сказать, наверняка испортили бы нам картину, если бы не рот вообще — уголки Диминых губ смотрели вниз, придавая ему вид утонченный, меланхолический. Глаза — карие, щуристые, с длинными ресницами — этот вид поддерживали. В отличие от носа, который… Который вообще лучше не описывать — без него Дима, право, смотрелся бы много лучше. Медлительность его проявлялась в отсутствии даже намека на морщинки; лицо было девственно чисто, особенно же хорошенькие щечки и пара-тройка родинок-прыщей. Все это великолепие Дима гордо носил на толстоватой шее, словно изысканную драгоценность.

Это, впрочем, не так важно. Важно вот что: Даша в него втюрилась без памяти.

Если Витя был ее первой влюбленностью, то Дима, безо всяких сомнений, последней — Даша, по крайней мере, была уверена, что больше никого никогда не полюбит. С Витей она впервые поцеловалась, а с Димой целовалась постоянно (дома, в музее, метро, машине, душе, на улице, в кафе); с Витей смотрела фильмы, лежа в той самой кровати, где прямо сейчас лежала, а с Димой на этой кровати… не только лежала. С Витей Даша познакомилась в летнем лагере, а с Димой была знакома миллионы лет, они вместе учились, а полюбила она его только зимой, когда они вдруг встретились и погуляли по ВДНХ; стоило Диме купить ей жареный миндаль, как она все осознала и захотела выйти замуж. Дима был чудесный, мужественный, взрослый, умный, начитанный, а еще любил чипсы той же самой редкой марки, которую любила Даша. Дима носил черные водолазки и играл в футбол, Дима работал дизайнером, а до того служил на срочной службе, Дима беспрестанно писал Даше, как сильно ее любит, и каждую минуту проводил с ней рядом — когда его не было вблизи на самом деле, Даша это себе воображала. Дима был храбрым, хрупким, удивительным, Дима жил в Москве всю жизнь — а уехал в Тбилиси ровно тридцать восемь дней назад.

На следующий день после его отъезда Диминым родителям пришла повестка. Он купил билеты в спешке и улетел без багажа, забыв прихватить с собой даже носки.

Глава 7

Музыкальная

«Все. Последнее средство. Крайнее», — подумала Даша, обнимая себя за коленку. Луна поднялась уже так высоко, что вся Дашина комната на двадцать третьем этаже побелела, словно прекрасная птица какаду — «…или большая жемчужина, — улыбнулась Даша. — Вроде таких, которые носит бабушка Ирина». Даша свесилась с кровати и дотянулась до наушников на тумбочке. «Чего бы такого послушать? — спросила она себя. — Надо бы что-нибудь грузинское… Но ведь не хочется ничего такого! Что-то Дима скидывал… — Она проверила. Дима ей скидывал Бетховена. — Ну нет, любимый. Вот поженимся — и будем слушать Брамса, Бетховена, Шопена, все, что душа попросит. А пока буду слушать, чего хочется мне лично. А мне лично хочется послушать Самую Крутую и Невероятную Певицу на Свете». Даша включила песню, откинулась на подушки, как Алиенора Аквитанская на пуф, и так же, как она, прикрыла очи.

Самая Крутая и Невероятная Певица на Свете писала обалденно красивые песни. Настолько, что…

«Стоп! — оборвала себя Даша, сердито останавливая песню. — А я что, получается, некрасивые пишу? Очень красивые! Самые красивые вообще, какие только бывают». И чтобы в этом убедиться, поставила собственную песню. Она называлась «Поезда» — и ее Даша посвятила маме. Вся она была негромкая, фортепианная, только изредка где-то на фоне слышались чистые, нежнее нежного игравшие скрипки, а открывал песню удивительный перелив стеклянной гармоники.