— Подождите минутку, — сказал Пол. — Вы меня неправильно поняли. Я не думал о том, что может случиться с канарейкой. Я считаю, что вы можете занять любую.

— Я хочу сказать, что это действительно так, — заявила я, помня, что Профессор был мне гораздо дороже, чем любая птица. — Это действительно должен быть лучший певец.

— На вашем месте, Профессор, — продолжал Пол, — я бы не стал воплощаться в канареек. Ричард не так уж плох, по сравнению с другими канарейками. Он самая умная канарейка, которую мы когда-либо видели или о которой слышали. Но вам лучше стать пересмешником.

— Пересмешником? — удивился Профессор. — Это отличная идея. У вас есть пересмешник?

— Есть один снаружи, уличный, — сказал Пол.

Это было, моя дорогая, когда мы жили в Лонг-Бич.

— Пересмешники не боятся ни людей, ни зверей. Они могут летать по всем окрестностям, и вы сможете слышать всё, что вам заблагорассудится. Вы также сможете наслаждаться свободой полёта.

— Какая замечательная идея! — воскликнула я. — Станьте тем пересмешником, что научил Ричарда петь.

— Расскажите мне о нём, — сказал Профессор, и его блестящие глаза взглянули на нас настороженно.

— Когда у нас только появились птицы, — начала я, — мы завели всего одну пару. Этот пересмешник появлялся каждый день, садился на телефонный столб, прислушивался и пел. Он выучил песню Голди и пел её так же хорошо, как Голди, даже в два раза громче, пока не закончилась весна. У Голди и его подруги родилось трое птенцов, и как только один из них — Тёмный Ричард — стал достаточно взрослым, чтобы обучаться пению, у Голди началась линька, и он не смог пропеть ни одной ноты. Но пересмешник вернулся в августе, уселся на низкий столбик забора на заднем дворе и решил расплатиться за уроки, полученные весной. Он пропевал несколько нот и ждал, пока птенец повторит их, а затем пел снова, чтобы поправить его, а затем ещё несколько раз. Самцы птиц всегда обучают своих собственных птенцов, но я никогда не слышала, чтобы кто-то учил чужих птенцов другого вида, подобным образом. Он давал ежедневные уроки, как и любой другой отец.

— А в конце он выступал с настоящим концертным номером, чтобы показать своему ученику, к чему нужно стремиться, — добавил Пол. — Это было великолепно! Он продолжал в том же духе каждый день в течение всего августа. У этой птицы был свой характер. В период гнездования он и его подруга не выпускали из дома наших кошек.

— На самом деле?

— На самом деле, определённо, — уточнил Пол. — Они набрасывались на кошек и клевали их до тех пор, пока те не стали бояться выходить за дверь. Вы бы видели, как наш большой старый Том, гроза всей округи, пытался спрятаться, пока они вдвоём били его крыльями, а потом улетали, каркая, как вороны, как будто смеялись над ним.

— Никогда не забуду тот день, — сказала я, — когда бедный Том спал на ограде сбоку от дома, и никому не мешал, а один из этих пересмешников слетел вниз и отхватил большой клок шерсти у него со спины, прямо у основания хвоста. Том так крепко спал, что, очнувшись, не сразу вспомнил, где находится, вскочил и обернулся, чтобы схватить того, кто его цапнул, но тут же свалился с забора и с глухим стуком грохнулся на землю. Пересмешник улетел, веселясь от всей души, а бедный Том, прихрамывая, вошёл в дом и не выходил оттуда целую неделю.

— Ну и ну! — восхитился Профессор. — Я вижу, что такая птица стала бы прекрасным объектом для воплощения. Если вы будете так добры и покажете мне её, я на некоторое время займу её тело. Вероятно, недели будет достаточно; возможно, и дольше, если я сочту это целесообразным. Где найти эту птицу? Можно ли быть уверенным, что она будет в определённом месте в определённое время?

— Она прилетает поклевать крошки, которые мы оставляем в кормушке у поилки для птиц, — заверили мы его.

— Это та же самая птица, точно, — добавил Пол. — Я слышал, они привязываются к определённой территории.

— Я изучу его привычки и дам вам знать, прежде чем решусь на воплощение, — сказал Профессор. — Я должен буду его видеть, когда буду готов к перемещению. Я буду в своём доме, у окна. Когда я покину своё тело, оно упадёт и, вероятно, будет лежать в таком положении, что через неделю мне будет очень трудно приходить в себя. Вы могли бы положить его на мою кровать или, по крайней мере, уложить ровно и, может быть, укрыть на случай прохладных ночей?

Мы сказали, что с удовольствием займёмся этим.

— А антидот — лекарство для моего возврата — вы можете смешать с хлебом и молоком, когда придёт время мне его принимать, — продолжил Профессор. — Я дам вам столько, чтобы хватило на несколько приёмов, так что, если я не съем первую порцию, что вы приготовите, вы сможете выдавать мне ещё по одной ежедневно, пока я её не съем. Возможно, нам будет трудно общаться. У вас есть какие-нибудь предложения?

— Вы могли бы спеть какую-нибудь подходящую песню, — сказал Пол, — скажем, «Маленький коричневый кувшинчик», когда захотите попить.

Это обсуждение, в итоге, привело ко всё более глупым предложениям и обилию смеха, пока Профессор не довёл дело до кульминации, выразив надежду, что мы не услышим, как он пытается исполнить «Я не могу петь старые песни».

Профессор дал мне лекарство, тщательно проинструктировав о дозировке, и мы договорились, что он постучит в оконное стекло, если захочет вернуться раньше, до конца недели. Если он не подаст этого сигнала, я должна буду начать подсыпать лекарство в кормушку по истечении недели, а затем делать так каждый последующий день.

— Что, если дикие птицы проглотят его? — поинтересовалась я.

— Это не должно причинить им вреда. Вообще ничего не произойдёт, поскольку, скорее всего, в них не обитают человеческие души, ожидающие освобождения.

Возможности, открывавшиеся в связи с этим замечанием, были потрясающими, и мы с Полом несколько месяцев после этого обыгрывали их в своём воображении, но, моя дорогая, это очень скучная история, основанная на фактах, и, чтобы не разочаровывать тебя, я должна сразу сказать, что ничего даже отдалённо похожего на это не произошло.

В положенное время, на закате, пересмешник нанёс свой обычный визит к кормушке, а затем полетел к облюбованному им кусту, где запел свою песню. Песня была прервана на середине ужасным криком, и мы увидели, как он резко дёрнулся, словно собираясь упасть. Потом бешено замахал крыльями, восстановил равновесие, пару раз каркнул и затих.

— Звучит так, как будто всё получилось, — заметил Пол, и мы пошли в соседнюю комнату и положили тело Профессора на кровать, сняв с него обувь и накрыв одеялом.

На следующее утро, когда мы выглянули из окна нашей спальни, птица сидела в кормушке, клевала вчерашние крошки и издавала недовольные звуки.

— Не думаю, что Профессору нравится завтрак, — прокомментировал Пол.

— Бедняжка, — сказала я и пошла за садовыми вилами.

Заметив моё приближение, Профессор поскакал ко мне, и я продемонстрировала ему блюдце с двумя симпатичными червячками. Он оказался на краю блюдца раньше, чем я успела его поставить.

— Вот! — сказала я.

Он так сильно клюнул меня в тыльную сторону ладони, что я вскрикнула от боли.

Стоявший у кухонного окна Пол зашёлся в приступе смеха, что было мне крайне неприятно, потому что моя рука кровоточила. Я промыла рану, и Профессор начал громко петь, но что означала его песня — извинение, упрёк или просьбу о замене еды, — я не могла понять.

— Чем ты кормишь канареек? — спросил Пол, когда я вошла. — Попробуй дать ему немного.

— Зерновой смесью, конечно, — сказала я. — Он, вероятно, не знает, как их раскалывать зёрнышки. В любом случае, они могут ему не понравиться. А ещё я даю им яблоки, апельсины и бананы, яйца, сваренные вкрутую, хлеб, размоченный в молоке, и зелень одуванчика…

— Я не думаю, что ему понравится зелень одуванчика в сыром виде, — сказал Пол. — А если ему и понравится, он может нарвать её сам, во дворе их полно. В остальном всё в порядке. Ты же не даёшь канарейкам всё это каждый день, не так ли? Я думаю, что нет. Но Профессор съел бы такую еду, будь он самим собой. А что вообще едят пересмешники?