– Я поговорю с друзьями в клубе.
– Да, Маурисио! Все это ужасно. Один человек пытается задержать сообщение в газетах, но если дело затянется, я погиб навсегда…
Мы вышли вместе.
– Весьма возможно. Что ж, иду добывать деньги.
– Я увижу тебя сегодня ночью? Где?
– В два часа, в кружке… Или лучше завтра рано утром, дома… Двадцать тысяч… Не горюй… Это не так уж страшно…
Он ушел утешенный, а я и не вспомнил о нем, пока не проснулся на следующий день. Эулалия поджидала меня в столовой.
– Васкес приходил три раза, – сказала она.
– Мог бы и не приходить.
– Почему?
– Потому что я не достал для него денег.
– Зато я достала.
– Как? Двадцать тысяч?
– Вот они. Папа одолжил мне.
– Значит, ты ходила…
– Я ведь видела, тебе было так неприятно!..
О, святая невинность! Я поцеловал ее в лоб, взял двадцать тысяч и велел ввести Васкеса ко мне в кабинет, как только он явится снова.
Он вошел.
– Удалось тебе?
– И да и нет.
– Как?
– Через два дня они будут у тебя. Быстрее действовать невозможно, даже имея дело с банками. Приходи ко мне в четверг, нет, в среду вечером: я все сделаю, чтобы только достать поскорее…
– Если я их не получу сегодня, меня погубят… Это дело чести. Если я попаду в суд или в газеты, то пусть даже мое имя останется незапятнанным, будущее мое полетит ко всем чертям…
– Успокойся. В нашей стране ничего до конца не доводят. Многие выходили победителями из положений гораздо более трудных и сомнительных.
– Ах, Маурисио! Дай-то бог! Знаешь! Из всех моих друзей, из всех, обязанных мне какой-нибудь услугой, ты единственный, к кому я обратился не напрасно…
Уже в холле, когда он начал спускаться по лестнице, я сказал ему:
– Ладно, чтобы не мучить тебя долгим ожиданием, я сам приду к тебе в среду и все принесу…
– Правда?
– Еще бы не правда!
Де ла Эспада обо всем пронюхал. Думаю, это он побежал в те газеты, где недолюбливали Васкеса. Так или иначе этим же вечером в нескольких газетах появилось сообщение о громком скандале, в котором оказался замешан кандидат на пост полномочного посла, с недвусмысленными намеками, указывающими, что речь идет о Васкесе. Меня охватил страх, отвращение или раскаяние при воспоминании о нескольких подобных драмах, толкнувших того или иного мечтателя на самоубийство. Однако я вскоре успокоился, ведь я лишь облегчил логический ход событий, устранив из них романтическую и тем самым излишнюю часть. Кто звал Эулалию?… У меня денег не было… Почему я должен был мешать развитию жизненных обстоятельств? А кроме того, я твердо решил расплатиться, и честь Васкеса останется незапятнанной. Честь – да; а пост? Полно! Как будто этот пост создан не для меня!
Президент был щепетилен, и достаточно оказалось искры скандала, чтобы он положил под сукно верительные грамоты Васкеса, причастного к темному кредитному делу в наше еще нездоровое и всеми осуждаемое время.
В среду я пришел к Васкесу и вручил ему двадцать тысяч песо.
– Даже имея эти деньги, я разорен! – разрыдался он.
– Не думай так. Пойди к моему тестю. Я говорил с ним. Росаэхи уверен, что выкупит эти проклятые векселя за пять или десять тысяч, самое большее. Это шантаж. Не церемонься с ними.
– Этого я не сделаю. Мне нужно немного. Я уеду в деревню. Буду работать. Так советует Мария.
Мария! Меня охватило неудержимое желание увидеть ее, поговорить с ней, и я продолжал разговор в надежде исполнить свое желание.
– Ехать в деревню бесполезно, не имея ни капитала, ни поместья. Что ты там будешь делать?
– Мне нужно немного. И сам я ничего не стою.
– Почему?
– Потому что не умею ни приспосабливаться к обстоятельствам, ни служить кому-либо, ни управлять самим собой. Я мечтаю стать художником, скульптором, кузнецом, краснодеревщиком, на худой конец земледельцем или пастухом. Ах, Маурисио! Если бы все были такими, как ты!..
Не горько ли это? Нет. Горька сама жизнь. Человек пробивает себе дорогу, устраняя тех, кто мешает, силой или хитростью, либо и силой и хитростью.
Однако Мария настолько занимала мои мысли, что я в конце концов спросил:
– А твоя супруга?
– Ей нездоровится. С тех пор как началась эта драма, от которой ты сейчас спас меня, она сомневается во всех, и – о, эти женщины! – она, такая умная, тонкая, проницательная, отказывается верить очевидности и готова подозревать даже…
Он остановился, словно не решаясь произнести чудовищное слово, которое я угадал и назвал, спросив почти утвердительно:
– Даже меня, да?
И, не дожидаясь ответа, я от души протянул ему руку и в волнении прошептал:
– Что делать? Ни горе, ни счастье не совершенны в этом мире!
XV
Я пишу свои «Воспоминания» в Европе, другими словами, я получил пост полномочного посла, которого безуспешно домогался Васкес. Но произошло это не без помех и волнений. Едва лишь зашла речь о моей кандидатуре, как одна жалкая газетка, из тех, что обычно выпускают горячие юнцы в напряженные моменты, подняла против меня бешеную кампанию, словно я был главным представителем всего периода коррупции. Я не обращал на это внимания, пока не начались злобные намеки на смерть Камино, вызывающие наихудшие предположения. Но даже тогда, считая, что назначение у меня в кармане и покой мне обеспечен, я не придал значения этому злословию, пока под одной из статеек не увидел поразившее меня имя: «Маурисио Ривас».
– Маурисио Ривас! Что это значит?
Я позвал де ла Эспаду.
– Кто такой этот Ривас, Маурисио Ривас, который пишет в «Фейерверке»? – спросил я.
– Должно быть, какой-нибудь новичок. Никогда о нем не слышал.
– Надо выяснить, – сказал я с напускным равнодушием. – И добавил: – Выясни сегодня же. Мне это важно.
– Будет исполнено.
Статья интересовала меня по двум причинам: потому что выступила с резкими нападками, стремясь очернить меня как дипломатического представителя в глазах европейской столицы, и потому что подписана была она именем… именем сына Тересы.
Для негодяя, который, зная мою жизнь в молодые годы, сыграл со мной эту злую шутку, дело добром не кончится. Маурисио Гомес Эррера не из тех, кто позволяет безнаказанно задевать себя. А кроме того, мне не нравилась эта притянутая за волосы символика, плод мысли ученой юности, которая топчет ногами идеи отцов, отправляясь на завоевание выдуманного романтического будущего.
Я начал искать среди своих друзей и недругов автора этой изящной статейки и сначала приписал ее Васкесу. Но Васкес жил со своей Марией в Лос-Сунчосе, арендуя мелкую ферму, которая постепенно превращалась в хутор, или, если хотите, небольшое поместье, и время от времени посылал мне дружеские письма, разумеется, тайком от жены.
– Нет, это не Васкес. Но каков каналья! – воскликнул я, снова перечитывая статью и вникая во все подробности.
Это не мог быть мой ровесник, он излагал события слишком обобщенно. Кто-нибудь из моих товарищей больше входил бы в подробности, знал бы все точно, совершил бы меньше ошибок. Можете убедиться сами; вот газетная вырезка с названием и всем прочим.
ВЕСЕЛЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ ВНУКА ХУАНА МОРЕЙРЫ
Столь же невежественный и самовластный, как его дед, он родился в глухом провинциальном углу и вырос, не научившись ничему, кроме любви к собственной особе и восхищения своими пороками.
Никогда он не понимал и не принимал никаких законов, разве лишь в тех случаях, когда это отвечало его интересам и страстям.
В нем воплотилась сущность того почтенного поколения, которое правит нами; добрая половина общества при виде этого человека может воскликнуть, словно заглянув в зеркало: «Это я!»
Атавистические навыки своего деда он унаследовал в обратном виде: дед боролся против полиции, иной раз без справедливых оснований; внук борется всегда без справедливых оснований и вместе с полицией против всех остальных. Он убирает без шума даже губернаторов – не хуже, чем тот убирал «по-приятельски», с ножом в руках. Пусть расскажет об этом Камино. Вот почему суждены ему все победы, и не умрет он, пригвожденный к ограде достойными людьми, а сам будет морально и физически уничтожать достойных людей везде и всюду…
Но хватит предисловий, перейдем к его похождениям.
От своего отца он унаследовал пост местного главаря и с детских лет стал образцом настоящего гаучо, кума-приятеля в одежде цивилизованного человека, утратив вместе с чирипой и пончо все, что могло казаться добродетелями, сохранив лишь известную личную отвагу и щедрость, а вернее, лишь самохвальство существа, которое считает себя выше всех, и пыжится тем больше, чем значительнее те, кого он может или пытается унизить.
Так, например…»
