Третий день гуляют мужики в доме Фроси. «Всё, сегодня последний день!» – облегчённо подумала хозяйка.

Так уж повелось, что три дня они пьют, в бане моются, куражатся друг перед другом. А потом – всё, людьми вроде как становятся. Это Власка их так держит в дисциплине. Вроде и свобода, да с оглядкой: по деревне пьяными не ходить, к местным не задираться, к девкам не лезть.

– Тьфу, что за жисть! – пьяный Стас сидел за столом и наливал себе очередной стакан самогона. – Как в тюрьме. То нельзя, это нельзя. Зря, что ли я в вольные люди подался.

–А чо, в тюрьме табе также сытно пилось да елось?– Антип появился из-под стола.

– Тьфу, окаянный! Продрыхся? Садись, налью.

На скамье лежал Илья.

– Эй, грамотный, пить будешь?

– Нет, спасибо. Тошно мне, мутит. Я лучше пройдусь, – и встал.

– Да куда ты пройдёшься? Что атаман говорил, забыл? Пьяным носу на улицу не казать.

– Да я только до околка, что за огородом дойду, может, полегчает, – и вышел.

Фрося слышала, что сказал Илья. Ждала она, когда он один будет. Махом принарядилась и пошла за ним следом. А Илья дошёл до первых берёз, бросил на землю зипун, что прихватил с собой, и лёг. По небу плыли облака. Оно было голубое – голубое и высокое. Золотые листья с берёзки медленно падали, плавно кружились в воздухе. Блестела на солнце лёгкая паутина. Илья отрешенно смотрел на это чудо природы.

– Господи, да что же это со мной стало? Как жизнь-то меня повернула.

Вспомнились студенческие годы, друзья – революционеры, которые затянули Илью в свой кружок. Как сначала с недоверием, а потом всё с нарастающим интересом он стал слушать этих пламенных ораторов. Вроде, правильно говорили, что людям свободу дать надо, что правительство о простом народе и не думает. Складно говорили. Соглашался с ними Илья, но не лежало как-то сердце его к борьбе за рабочее дело. Сам он был из семьи не бедной, мещанской. Родители, образованные люди, любовь ему к искусству и музыке прививали. Брали для него уроки пения у местного музыканта. Тот твердил, что талант у мальчика особый, ему бы в столицу, в консерваторию. Но судьба распорядилась иначе.

Как-то вечером он с другом, скорее по привычке, пришёл на собрание революционеров. И когда худой парень, заканчивая свою пламенную речь, закричал: «Смерть царю – тирану!», в дом ворвались жандармы. Долго не разбирались – сослали всех на каторгу в Сибирь. По дороге на каторгу «политических» соединили с уголовниками. Шли пешком. На третий день Илья стал чувствовать себя всё хуже и хуже. Кружилась голова, ноги как ватные стали, передвигался с трудом. Рядом шёл крепкий молодой мужик. Он появился среди политических недавно, видно пришёл с уголовниками. Шёл молча, но стал чаще поглядывать на молодого, слабенького парня.

– Что, хреново тебе? – спросил он участливо – Впервые, поди, в каторгу?

– Да, плохо мне, сил нет. А на каторгу я в первый раз и, видно, последний.

– За что взяли?

– Политический.

– Ну и дурак! – заключил мужик. – Ладно бы за дело. А то за блажь какую-то.

А у Ильи разболелся живот, началась рвота. На привале мужик сел рядом с лежащим на земле парнем.

– Слышь, политический, не осилишь ты эту дорогу. Не выживешь.

– Да, плохо мне… – сухими губами прошептал Илья.

– Слушай меня. Коли жить хочешь, слушай. Кричи, корчись от боли, катайся по земле. А дальше моё дело.

Илья и вправду застонал, стал корчится и шептать, а потом и кричать:

– Помогите, помогите!

Стоящий недалеко молодой солдат- конвоир подошёл ближе.

– Что, не видишь, помирает малец! – грубо сказал ему мужик.

Несколько политических завозмущались:

– Безобразие! Человек умирает, а он стоит и смотрит! – солдат растерялся, это был его первый конвой, и он не знал, что делать. Это поняли каторжники.

– Беги, доложи начальству, а то с тебя за смерть человека спросят.

Солдат сделал было несколько шагов в сторону начальства, находившегося в начале колонны, но тут же вернулся и подошёл к Илье:

– А что сказать то?– наклонился он над парнем. Но договорить не успел. Сзади получил сильный удар по голове, упал, из рук выпала винтовка. В мгновение ока мужик схватил её и вонзил штык в грудь солдату. На счастье мужика, других охранников поблизости не оказалось. По заключённым прошёл вздох ужаса и удивления.

– Вставай, пацан, и дуй за мной что есть силы! – и мужик подхватил Илью. Дальше всё как в тумане. Мелькали деревья, ручьи, звучали выстрелы, орали солдаты. Сначала близко, а потом всё дальше и дальше. И только рядом пыхтел этот здоровый мужик: «Держись, браток, держись!».

Пришёл в себя в какой-то маленькой избе. Было темно и тепло. Свет от печки падал по сторонам, и смутно было видно, что у сколоченного из нестроганых досок стола сидит мужик. Илья почему-то улыбнулся. Мужик повернул голову в его сторону:

– Кажись, очнулся. Думал, не выхожу. Ан нет! Живуч ты, парень. Знать, долго жить будешь, – с нескрываемой радостью заговорил он.

– Пить! – слабым голосом попросил Илья.

– Да хошь пить, хошь исть!– засуетился мужик.

Вот так и свела судьба этих совсем разных людей – Илью и Стаса. Да не просто свела, а связала. Кровавыми делами связала.

Любил Василий лошадей. Мог часами ими любоваться. А что батька посылал их пасти – был очень рад. И ещё был горд, что ему разрешили оседлать Гнедого – молодого статного жеребца, гордость и красу всего табуна. Только сам отец его седлал для себя. Да в город, когда на нем ездили. А тут разрешил Василию его под седло! Радость-то какая! И Вася пришпорил ногами Гнедого. Тому повторять не надо было, будто того и ждал. Стрелой понёсся за околицу, а за ним и весь табун. Весело было на душе у Васи, то ли от быстрой езды, то ли от свободы и простора вокруг. Аж дух захватывало. Но вспомнил он строгий наказ отца, что б от деревни далеко не уходить, и натянул поводья. Конь перешёл на шаг. Около небольшой рощицы стреножил коня, а сам лёг на траву. Кони мирно паслись рядом.

Вдруг Гнедой навострил уши и тревожно заржал. Вася поднял голову. Из леса, тихо напевая, шла девушка. Одета она была по-цыгански пёстро и ярко. Волосы на голове были перехвачены блестящим ободком, который сиял на солнце как корона. На груди позванивали монисты. Подол широкой юбки развевался при ходьбе, а рукава кофты, широкие внизу, были как крылья. Казалось, девушка плыла, а не шла. Василь поднялся ей навстречу. Девушка, увидев его, остановилась. Она смотрела на юношу спокойно и смело.

– Ой, яхонтовый, что уставился? Али девок красивых не видел? – и цыганка играючи подошла к парню.

Вася не мог прийти в себя то ли от неожиданности, то ли от красоты незнакомки. Так и стоял столбом, выпучив глаза и открыв рот. Девушка, смеясь, обошла его и заглянула в глаза. И всё! Что-то закружилось, что-то смеялось и пело, где-то ржали кони, звенели монисты. Но ничего не видел Василь, только эти чёрные лукавые глаза. То ли спал он, то ли нет, но когда он стал приходить в себя, цыганки уже не было рядом. Василь тревожно оглянулся. Не было и двух жеребых кобылиц.

– Ой, попадёт от батьки! Ой, не пережить! – пронеслось в голове.

Он быстро распутал Гнедого, собрал весь разбежавшийся табун и рысью поскакал в деревню. Загнав лошадей в загон, он бегом бросился в избу.

– Батя, цыгане! Это они уводят коней наших! – громко кричал Вася.

Конечно, он был наказан. Но лёжа после порки на сеновале, он вспоминал прекрасную цыганку и улыбался.

Поутру Власка послал за Павлом. Тот пришёл с отёкшим после глубокого похмелья лицом. Сам атаман пил редко и в меру, и очень не одобрял пьяные загулы. Но где-то в глубине души понимал, что мужики после дела грязного да кровавого должны напиваться. Может, чтобы совесть свою заглушить, у кого она ещё осталась, а может, чтобы с ума не сойти. Но после загула, как после бани, они словно возрождались. И поэтому три дня их не тревожил.