А над всем этим, над всеми надеждами и проклятиями, детьми и стариками, людьми и животными, величественно и неприступно высилась бетонная, увенчанная металлическими кольями и кольцами колючей проволоки стена с огромными серыми стальными воротами, запертыми наглухо, словно врата рая перед толпой грешников. Над воротами гордо и равнодушно развевалось красное полотнище, перечеркнутое косым звездно-синим крестом — флаг Конфедеративных Штатов Америки.
Давненько я не видел этой патриотической символики. Два года вдали от всякой политики — это ли не счастье? А с этими флагами в свое время вышла забавная история. Поначалу, правда, не у нас, а у янки. Они долго не желали признавать Второе Отделение и пользовались, соответственно, старым флагом с пятьюдесятью звездами. Но и гражданскую войну на этот раз им было развязать слабо́. Наверное, потому, что теперь это были уже не те янки, что полтораста лет назад — во всех смыслах, от расового до политического. Линкольн, как-никак, был республиканцем… Но в конце концов им все же пришлось согласиться с очевидным и подписать Ричмондские соглашения. Которые, помимо всего прочего, предусматривали и упорядочивание символики. Что поставило перед дизайнерами Союза серьезную проблему — каким образом красиво разместить на своем новом флаге 37 звезд. Самым простым было вернуться к флагу 1867 года — два ряда по восемь, а между ними три по семь, но такой вариант многим казался недостаточно симметричным, да и такое символическое возвращение на полтора века в прошлое навевало кое на кого чересчур мрачные ассоциации — едва ли не более мрачные, чем сам свершившийся факт Отделения. Более выигрышно выглядело чередование 7-8-7-8-7. Предлагался и более экзотичный вариант 4-7-4-7-4-7-4, позволявший сохранить на флаге больше рядов и тем хоть как-то приблизить его к утраченному привычному. Кто-то из дотошных историков раскопал и лоббировал флаг «Медальон» все того же 1867 года, где звезды располагались двумя кругами, наследуя первому американскому флагу Бетси Росс… В общем, споры продолжались до тех пор, пока неожиданный подарок спорщикам не преподнесла Аляска. Окончательно удостоверившись, что войны не будет и транспортная блокада с юга ей тоже не грозит, она объявила о присоединении к Конфедерации. Тем самым янки получили, наконец, идеально симметричный флаг 6×6 (к дизайну 1865 года решено было не возвращаться) и новую тему для шуток на географические темы, а проблема лишней звезды досталась уже нам. После нескольких неудачных попыток как-то пристроить ее, не нарушив общую композицию, к нашим тринадцати было принято соломоново решение: оставить исторический флаг, как есть, но центральную звезду, как принадлежащую сразу обеим линиям, считать двумя звездами, находящимися на одном месте.
Что мы будем делать, если к нам переметнется еще какой-нибудь штат — ума не приложу.
Строго говоря, остается еще проблема с национальным гимном Конфедерации «Боже, храни Юг», но ее заинтересованные стороны, еле-еле переведшие дух после жарких дебатов по поводу флага, мудро решили не замечать. В конце концов, если атеисты мирятся с «Боже», почему бы аляскинцам не примириться с «Югом»?
Да уж, воистину — история повторяется в виде фарса. То, что некогда стало причиной кровопролитной войны с многими тысячами жертв, теперь обернулось виртуальными баталиями в инете на тему того, куда прилепить лишнюю звездочку…
Нет, на самом деле я, конечно, рад, что на сей раз людям хватило если не ума, то хотя бы трусости, чтобы не развязывать новую гражданскую войну. А вот что бывает там, где недостает сразу обоих этих полезных качеств, я как раз мог наблюдать, сидя в кузове запряженного парой мулов «Форда».
— Это беженцы из Гуантанамо? — понял я.
— Очевидно, да, — откликнулась Миранда.
— Разве они не знают, что мы соблюдаем нейтралитет и не принимаем никаких беженцев?
— Может, и не знают. Некоторые из них и о радио-то имеют смутное представление, не то что об информационных сайтах. И потом, людям свойственно не только убивать друг друга, но и надеяться.
— Угу. Не будь второго — глядишь, куда меньше было бы и первого.
Нашу философскую дискуссию прервал возница, который остановил мулов и обернулся к нам с какой-то репликой.
— Что он говорит? — спросил я.
— Просит отпустить его здесь. Говорит, здесь ему будет легко развернуться, а из той толпы потом не выберешься.
— Он даже не надеется попасть вместе с нами на базу? — усмехнулся я.
— Он говорит, эти люди — дураки, если рассчитывают, что их пропустят.
— А он, выходит, не дурак. Ладно, пусть едет, — я поднялся, готовясь спрыгнуть на землю.
— Bien, — сказала фордовладельцу Миранда и в последний раз глянула на экран, прежде чем свернуть и убрать его. Вдруг ее взгляд на чем-то задержался. — Ээ… Espera, amigo.[14]
— Что там? — заинтересовался я.
— Последние новости! Правительственные войска сообщают, что выбили мятежников из центра Гуантанамо…
— Не так давно они вообще отрицали, что те туда вошли, — усмехнулся я.
— Ну, это обычное дело на войне. Но ты дослушай. Они утверждают, что сбили вертолет красных!
— Думаешь, он тоже с нашей базы?
— Не знаю. Подробности не приводятся. Может, какая-нибудь рухлядь, оставшаяся тут еще от русских. Все-таки если на базе слишком часто будут списывать новые боевые борты, это привлечет внимание… Но нам это неважно.
Вот теперь мы точно прижмем Пэйна!
Я сообразил, к чему она клонит.
— Но в сообщении говорится про вертолет, а не про автогир.
— Вертолет, автогир — какая разница? В горячке боя недолго перепутать. Ты сам спутал, помнишь?
— Боюсь, одних лишь фотографий спинки кресла недостаточно, чтобы доказать, что это тот самый.
— А кто сказал, что мы ими ограничимся? — Миранда решительно поднялась, складывая и убирая в карман экран вместе с прилепленным компом. Из другого кармана (всего на ее комбинезоне их было больше дюжины) она достала сложенную вдвое прямоугольную серо-зеленоватую бумажку и протянула ее выжидательно смотревшему на нас вознице. Тот широко заулыбался, демонстрируя существенную нехватку зубов.
— Это что, наличные доллары? — дал я волю своему удивлению, когда мы спрыгнули на землю.
— Да. Причем еще объединенных времен.
— Но они же изъяты из обращения. И у нас, и в Союзе.
— На Кубе ими до сих пор расплачиваются. И ценят их выше, чем местные песо. А что? В конце концов, деньги — всего лишь иллюзия в умах тех, кто верит, будто они чего-то стоят. Тебе ли, как финансисту, это не знать?
— Угу. Как и власть, как и любой государственный институт…
— Эти купюры, по крайней мере, стоят той бумаги, на которой напечатаны. А нолики и единички на наших с тобой электронных счетах — вообще чистая абстракция.
— Да я разве спорю? А ты всегда носишь с собой вышедшие из употребления банкноты?
— Никогда не знаешь, что может понадобиться девушке в дороге.
— Да-да. Это я уже слышал.
Мы подходили к волновавшейся толпе. Какая-то мулатка в черном платье и с черным платком на голове, обернувшись, визгливо вскрикнула, тыча в меня пальцем. Не знаю, что впечатлило ее больше — мой костюм или мой пистолет, но подозреваю, что все-таки второе. Ее смуглый кучерявый спутник сердито дернул ее за руку — мол, не твое дело, и вообще не пялься на полуголых мужиков.
— Пожалуй, оружие пока лучше убрать, — обратилась ко мне Миранда; свой пистолет она спрятала обратно в аварийный чемоданчик еще на «Форде». Я неохотно протянул ей «магнум» — наедине с толпой, тем более нервной и возбужденной, я никогда не чувствовал себя спокойно. И наличие совсем рядом десяти тысяч военных Конфедерации отнюдь не развеивало моего беспокойства. Они там, по ту сторону запертых ворот, а я и толпа — по эту.
Миранда меж тем смотрела на скопище кубинцев вовсе не как на нежелательное препятствие. Она явно выискивала кого-то взглядом — и, наконец, нашла. Решительно ввинтившись в толпу, спустя считанные секунды она уже волокла оттуда за руку какого-то смуглолицего парня в зеленой униформе без знаков различия и головного убора. Парень ничего не понимал, но покорно шел за ней, то ли привлеченный магическим словом dolares, то ли просто обескураженный ее напором.
