— Что нового в ваших краях? Как поживает Накамура? Как твое здоровье после иорданского крещения в Сунгари? Говорят, что ты воспаление легких перенес?

— Вот как? — в свою очередь удивился Князь. Он не подозревал, что русские знают о его последнем посещении Харбина, тем более — об этой ненужной и глупой выходке в крещенский сочельник. — Я Кулунтая к вам за лекарствами не посылал!..

Упоминая имя манегра, Новиков рассчитывал, что Хоменко выдаст себя хотя бы каким-нибудь непроизвольным жестом, по которому можно будет догадаться о судьбе Кулунтая. Однако комендант словно и не слышал этого замечания. Его лицо было по-прежнему добродушным. Совершенно бесстрастен был и Селинцев. Пограничники вели себя так, будто впервые слышали о Кулунтае.

— Так, так… А я думал, что ты не веришь в бога, — процедил равнодушно Хоменко. Он лишь вчера, докладывая в отряд о задержании Князя, узнал о том, что Новиков принимал участие в крещенском купании. Коменданту захотелось поиздеваться над Новиковым, и он продолжал: — Мне всегда казалось, что такие люди, как ты, исповедуются у дьявола…

Князь засмеялся:

— Не говорите! Человеческая глупость беспредельна. Наслушался епископа Ювеналия, посмотрел, как полезло в ледяную купель эмигрантское начальство, решил тоже попробовать. Под пьяную лавочку каких только чудес не наделаешь.

Комендант закурил, протянул портсигар Новикову. Тот с удовольствием взял папироску, с жадностью всосал дым. Играть дальше не было смысла. Ждать пощады он не собирался, просить о снисхождении — тем более. Он прекрасно понимал, что его судьба зависит не от Хоменко, а от лиц, более могущественных, чем этот подполковник, начальник небольшого пограничного участка. Попадись к нему Хоменко, он, Новиков, поступил бы, видимо, не так. В пылу мести он, быть может, не позволил бы и этой простой беседы, какую допустил Хоменко.

Оценив обстановку, Князь лениво сказал:

— Шутки шутками, но пора и к делу. Можете спрашивать…

— О чем?

— Что вас интересует.

— Нас интересует многое, но об этом разговор вести не стоит. Неужели ты думаешь, что я не знаю, с кем имел дело столько лет?

— Нет, я так не думаю.

Хоменко погасил папироску, прислонился спиной к оконному косяку, жестким голосом проговорил:

— Отвечать за дела прошлых лет придется не здесь. Что касается вчерашней авантюры, то я думаю, что это какая-то глупость. Использовать тебя для прикрытия кого-нибудь другого японцы бы не решились. А об остальном ты сам расскажешь. Не правда ли?

Новиков знал, что его ждет. И все-таки был спокоен: сказывалась тренировка шпиона.

— Николай Петрович, где Кулунтай? — спросил он.

— А как по-вашему?

— Мы не знаем.

— Там, где ему и положено быть, — удовлетворил любопытство белогвардейца комендант.

— Ясно.

Без всяких хитростей и уверток, покуривая, Новиков рассказывал Хоменко и Селинцеву о своем житье-бытье, о пьянке с Ван Мин-до, о товарищах по разведке, вспоминал известные всем троим случаи на границе, интересовался знакомыми ему людьми. Пограничники слушали, не перебивали, не задавали вопросов. Только раз, когда Князь потянулся за новой папироской, Хоменко, как бы невзначай, спросил:

— А когда Елену Ланину переправили, почему не пошел?

Новиков улыбнулся.

— Не скажу. И не потому, что это сейчас важно для меня. Теперь это не имеет никакого значения. Просто хочется посмотреть, насколько вы проницательны.

— Не хитри, Новиков! — Хоменко погрозил пальцем.

— Нет, серьезно. Я всегда считал вас умным противником. Возможно, поэтому мне удавалось так долго оставаться невредимым. Если бы не вчерашняя блажь, мы вряд ли бы скоро встретились.

— Нет, ты все же скажи, — настаивал комендант.

— Был у вас, если это так интересно.

— Значит, убийство председателя колхоза в Таловке — твоя работа?

Новиков пожалел о своей откровенности.

…Беседа затянулась далеко за полночь. Уже сменились часовые у штаба и специальная охрана у кабинета, а Новиков все говорил и говорил. Он рассказывал о белоэмигрантских лидерах, о взаимоотношениях с японцами, о связях маньчжурских фашистов с немцами. Он называл имена известных Хоменко разведчиков, шутил и смеялся. Сейчас трудно было узнать в этом пятидесятилетнем мужчине, без умолку рассказывавшем о своих собратьях, того Новикова — авантюриста и головореза, руки которого были обагрены кровью десятков загубленных людей.

Начни Хоменко официальный допрос, Новиков повел бы себя наверняка по-иному. Он стал бы грубить, изощряться в хитрости. Но Хоменко этого не сделал. И Князь с удовольствием говорил о давно минувших днях, о встречах с известными деятелями белого движения, о святости интересов «великой России». Подобную откровенность мог позволить себе лишь человек, окончательно осознавший безнадежность своего положения.

Когда эти затянувшиеся разглагольствования стали надоедать, Хоменко перебил белогвардейца:

— Это что — игра? Или ты серьезно так думаешь?

— Что?

— Ну вот то, что говорил здесь о судьбе «великой России».

— Я верю в нее! Россия вернется на свой прежний путь!

В комнате наступила тишина. Хоменко усмехнулся.

— Что ж, это лишний раз говорит о слепоте русской эмиграции, — проговорил комендант. — Все это — плоды белогвардейской и японской пропаганды. Не ново!

Теперь уже Новиков слушал Хоменко.

— Что вы знаете о России? С вашего берега ее не видно. А то, что вам так старательно втолковывалось Семеновым, Бакшеевым, Власьевским, — все это несусветная дребедень. Странно, что вам, разведчику, так затуманили мозги… Надо быть идиотом, чтобы поверить в то, что Россия может быть поколеблена кучкой бандитов, во главе которой стоит несколько доживающих свой век старых перечниц да щенков-молокососов вроде Родзаевского и Матковского? Это же, по меньшей мере, смешно!

— Стоит ли об этом говорить, Николай Петрович? — вставил Селинцев, не проронивший до этого ни слова. — О каком величии может рассуждать убийца?

Замечание Селинцева вернуло Хоменко к действительности. Он выпрямился, нажал кнопку звонка. В кабинет вошел дежурный офицер.

— Уведите задержанного! — приказал комендант.

Лицо Хоменко посуровело. Исчезла добродушность, которую он терпеливо сохранял на протяжении всей беседы с Князем. Глаза Хоменко стали холодными и властными…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Панькин приехал под вечер, задержался на полчаса в канцелярии, рассказал о делах в отряде.

Торопов слушал, боясь посмотреть в обветренное улыбающееся лицо замполита.

Уходя домой, Панькин спросил:

— Ты что, заболел? Вид у тебя какой-то сумрачный!

— Да нет, ничего…

Оставив на столе дежурного пачку писем, привезенных из отряда, Панькин ушел.

Андрейка встретил его радостным визгом. Пока сынишка не отпускал отца из своих цепких ручонок, Нина стояла в сторонке, бледная, похудевшая, с испуганными глазами. Не замечая этого, Панькин поцеловал жену, потрепал ее волосы.

— Ну, как вы тут без меня? Не соскучились? Я не чаял, когда доберусь до дому, — признался Панькин, подавая Андрейке кулек с подарками. — На-ка вот возьми, заяц прислал гостинец!

Андрейка развернул кулек. На пол высыпалось несколько конфеток-подушечек.

Панькин разделся. Нина принялась готовить ужин. Руки ее вздрагивали. А Панькин радовался. Наконец-то он дома! Позади — утомительная дорога, скитания по чужим заставам!

Умываясь, Панькин фыркал, подмигивал сыну, брызгал в него водой. От удовольствия мальчонка хохотал.

Нина возилась на кухне. Панькин подошел, бросил ей на плечо полотенце, притянул к себе, обнял. Она покраснела, безропотно подчинилась его ласке. «Если бы все осталось по-старому! Как всегда, тихо, спокойно, мирно. Если б по-старому!» — подумала она в отчаянии, ужасаясь предстоящему объяснению.

Панькин вдруг увидел ее худобу и бледность, ее растерянные глаза.

— Да что вы все, как вареные? Торопов — хмурый. Ты — сама не своя. Случилось что-нибудь? — тревожно спросил он.