AnnotationПриключенческая повесть о жизни пограничной заставы в Забайкалье накануне Великой Отечественной войны, о схватках пограничников с японцами, о борьбе с лазутчиками и шпионами.

Застава на Аргуни

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

notes

1

2

3

4

5

Застава на Аргуни

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На левом берегу пограничной Аргуни приютился небольшой, в полсотни дворов, поселок Кирпичный Утес.

С трех сторон обложенный дремучей тайгой и сопками, Кирпичный Утес значительную часть года совершенно отрезан от мира и живет тревожной пограничной жизнью. Единственная улица поселка почти всегда безлюдна. Даже у правления колхоза и то редко встретишь человека. Зиму и лето жители проводят в тайге, в разбросанных по тыловым падям заимках и в охотничьих зимовьях. Там они промышляют зверя, выращивают небогатые урожаи ярицы, гречихи, ячменя, заготавливают для сплава строевой лес. Разве что в дни праздников да иногда в летнюю навигацию собираются они в поселке, чтобы немножко отдохнуть, пополнить запасы с проходящих по реке судов, справить кое-какие домашние дела.

Здесь, на окраине поселка, стоит пограничная застава Стрелка. С наблюдательной вышки, примостившейся на крыше казармы, точно аист на длинных ногах, хорошо видны бескрайние дали Маньчжурии, темно-синие валы хинганских сопок.

Начальником на Стрелке третий год служит лейтенант Торопов — рослый белокурый парень. Его светлое лицо давно уже потемнело от солнца и жгучих забайкальских морозов и теперь почти ничем не отличалось от суровых, словно задубленных лиц коренных жителей этого края.

Последнюю неделю начальник заставы нервничал, был раздражителен. С тех пор как уехали на фронт кадровые пограничники, Торопов, можно сказать, не уходил с границы. С утра он ездил на фланги, днем рыскал по колхозным заимкам — расставлял членов бригады содействия на наиболее важных направлениях, ночью проверял службу тех немногих нарядов, которые удавалось наскрести из бойцов, оставшихся на Стрелке. От постоянного недосыпания и переутомления лейтенант похудел, стал мрачным и неразговорчивым.

Его бесила наглость японцев.

Позавчера они обстреляли наряд сержанта Борзова, двигавшийся дозором на левом фланге. Вчера выбросили на русский берег кипу антисоветских листовок, в которых звали жителей пограничной полосы в эмиграцию, обещали райскую жизнь в Маньчжурии. Участились случаи нарушения границы японскими самолетами. У Торопова чесались руки, ему очень хотелось сбить спесь с нахальных самураев. Если бы не приказ командования, строжайшим образом запрещавший отвечать на вражеские провокации, он бы, видимо, давно уже поставил пулеметы на зенитные установки. Но приказ есть приказ!

Сегодня настроение начальника упало еще больше: в утренней сводке Совинформбюро сообщалось об ожесточенном сражении на берегах Волги.

В полдень прибыла почта. Старый сельский почтальон — вестник горя и неутешной людской скорби — ходил по домам и, виновато пряча под седыми, лохматыми бровями глаза, разносил похоронные: «Пал смертью храбрых…» В Кирпичном Утесе появились новые сироты и вдовы…

С тяжелым сердцем Торопов взялся за составление плана охраны границы. Он часто вставал из-за стола, подходил к висевшей на стене карте-десятиверстке, склонялся над панорамой участка.

— Вот и попробуй закрой! — бурчал он, перечитывая приказ коменданта об усилении охраны. — Закроешь Грязнушку — обнажается Дербич, заткнешь Золотую речку — открывается Кривун. Хотя бы скорее молодое пополнение приезжало!

Торопов оторвался от плана, поерошил чуб, взял с кромки стола цигарку, жадно затянулся.

Раздался телефонный звонок. Лейтенант поднял трубку и облегченно вздохнул. Звонил сержант Пушин, посланный в отряд за новобранцами. Выслушав доклад, Торопов недовольно заметил:

— Медленно, медленно движетесь, товарищ сержант. Вы же знаете, сколько нас здесь осталось!..

Последние дни лейтенант много и тревожно думал о «молодняке». Это безусое, зеленое пополнение ему представлялось беспомощным и небоеспособным.

Торопов часто вспоминал о лихих пограничниках, уехавших на фронт, и, не скрывая, завидовал им.

Вот и сегодня. Возвращаясь с фланга через Березовый распадок, он увидел потемневший от времени срез на молодом деревце. Его оставил Семен Гайдук. Тогда они ехали верхами из Травянушки. Настроение было бодрое, веселое. Торопов на выезде из распадка пустил своего Пирата в карьер, выхватил клинок и полоснул им по березке. Клинок взвизгнул, от дерева отлетела длинная щепка.

Гайдук догнал начальника и, показывая на слишком пологий срез, упрекнул:

— Эх, товарищ лейтенант! Разве ж так рубят? Этак можно либо холку коню срубить, либо клинок в дереве оставить. Круче, круче держать надо, на центр налегать, а вы кончиком захотели. С вашей силищей и не такую свалить можно. Смотрите!..

Семен натянул повод. Конь, танцуя на месте, собрался в комок, потом, посланный уверенным движением всадника, стремительно рванулся вперед. В руке Гайдука молнией сверкнул клинок. Взмах, резкий щелчок — и мерзлая, толщиной с руку березка вертикально воткнулась в снег.

Тогда, два года назад, Торопов готов был сгореть от стыда перед подчиненными. Сейчас же он вспоминал об этом случае с улыбкой.

— Да, с такими можно было охранять границу, — проговорил задумчиво лейтенант, опять склоняясь над планом.

В канцелярию вошел политрук заставы Панькин. Он не спеша оторвал клочок газеты, грузно сел на окованный железом сундук, принялся крутить козью ножку.

Плотный, приземистый, с большой взлохмаченной головой, с голубыми, по-детски благодушными глазами, политрук походил на тех деревенских крепышей, которых в старое время с удовольствием нанимали в батраки. Безобидные по нраву, крепкие костью, они могли от зари до зари ходить за плугом, махать литовкой, в любую стужу ездить в извоз, делать какую угодно черную работу, лишь бы на столе был подходящий харч.

Внешне неповоротливый, мешковатый, всегда очень спокойный, Панькин был полной противоположностью Торопову.

На Стрелке Панькин давно. Отслужив действительную, он остался на сверхсрочную. Командование послало его на курсы политсостава. Потом он опять вернулся на родную заставу. Тут же, в таежном поселке, женился на учительнице Нине Сергеевне. Так вот и живет и трудится Панькин на Стрелке, давно уже считая пограничную службу своей профессией.

Политрук сидел на сундуке, попыхивая самокруткой, и, как всегда, чему-то улыбался.

Торопов отодвинул от себя план, недовольно покосился на Панькина, подумал: «Все-то ты смеешься! Ни заботушки у тебя, ни печали! Хорошо быть политработником!»

Эту мысль Торопов уже не раз намеревался высказать политруку, но почему-то до сих пор не осмелился.

Панькин потянулся к столу, положил перед начальником коробку с махоркой.

— Надоела! — вздохнул лейтенант. — Сейчас бы «Беломорчику» попробовать!