Не успел я её рассмотреть – раздались голоса:

––      Как специально созданы условия для загорания.

В щёлку я увидел толстого пожарного в шинели. Он к нам в класс приходил, что «детям спички не игрушка», рассказывал. И с ним вместе завхоз Лукич.

– Тут ведь школа! Соберутся огольцы, закурят – и пожалуйста, район пылает! Безобразие!

– Да чердак день и ночь на замке! – отирая платком пот, говорил Лукич.

– Не знаете вы эту публику! – сказал пожарный. – Чтобы сегодня же…

Тут подо мною полка как провалится! Я как вниз полечу! И так грохнуло – будто бомба взорвалась! Я, наверное, даже сознание потерял. Опомнился в кабинете директора. Лукич меня приволок, а пожарный так запыхался, пока меня из шкафа вытаскивали, что там, на чердаке, остался.

– Ну, шахтёр! – охал Лукич. – Это тебе даром не пройдёт! Сиди, директора дожидайся.

Мне директора дожидаться совершенно незачем! Мне убегать надо! Лукич моей фамилии не знает, а завтра я от всего отопрусь, скажу: «Что вы? Какой чердак? Первый раз слышу!» А то начнут выяснять: что? да как? да почему? Но пока я сообразил, дверь открылась и ввалились человек двадцать ребят и сам директор Роберт Иванович. Хорошо, я за дверь успел спрятаться. Только тут я заметил, что у меня штанина до колена разорвана и кожаный альбом я в руках держу.

– Дорогие мои пятиклассники! – сказал Роберт Иванович, плюхаясь в кресло. – Дорогие мои красные следопыты! Почему Пржевальский? Почему именно он? По какому принципу?

Они все как загалдят:

– А в пятьсот двенадцатой школе! А в пятьсот двенадцатой школе про Миклухо-Маклая! К ним студент-папуас приедет из Новой Гвинеи… А нам чучело верблюда обещали! Почти что новое!

– Минутку! Минутку! – остановил их Роберт Иванович. – Насколько я помню, Миклухо-Маклай учился в гимназии, где теперь помещается пятьсот двенадцатая школа… Он присылал в свою гимназию материалы, письма, экспонаты, и теперь на основании кабинета географии там хотят создать мемориальный музей путешественника… Но какое отношение мы имеем к Пржевальскому?

– Но ведь он тоже великий путешественник! – одна малявка пищит. Я думал, она вообще из третьего класса, а она, оказывается, в пятом.

– А мы что, хуже? Подумаешь, пятьсот двенадцатая школа! А нам чучело обещали… – опять все как загалдят.

– Минутку! Минутку! – Роберт Иванович встал. – А почему не Козлов? Не Семёнов-Тян-Шанский? Или не Беринг, наконец?

– А чучело? – говорит малявка. – Почти что новое, в натуральную величину.

– В пятьсот двенадцатой школе думают, что они «ого- го», а мы «хе-хе-хе», – говорит один ушастый. – А мы возьмём и докажем! Подумаешь, у них Миклухо-Маклай учился!

– Нет, нет, нет! – сказал Роберт Иванович. – Это порочный путь, и мы на него не станем! Поиск – наука! А в науке не делаются открытия кому-то назло! Никакого открытия не будет. И я с грустью вижу, что ваш выбор случаен! И я с грустью отмечаю, что с таким же успехом вы могли бы вместо Пржевальского выбрать адмирала Нельсона или балетмейстера Фокина! И я с грустью констатирую: это неправильный поступок!

– Да мы уже столько всего набрали! – пищит малявка. – И книги, и фотографии!

– Да ведь это всё уже тыщу раз известно! Какой же это поиск! Какое же это открытие? И что же только Пржевальский и ничего другого в ваши головы не пришло? – Все замолчали и стали смотреть в пол. – Да ведь тема-то у вас под ногами! – Роберт Иванович даже вскочил и стал бегать по кабинету. – В вестибюле на полу надпись: «Училище основано в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году»! Что это за год?

– Через два года сто лет будет! – сказал кто-то.

– Это русско-турецкая война! У то освобождение Болгарии! В этих стенах был пункт записи добровольцев! В гражданскую войну тут в реальном училище были курсы по ликвидации неграмотности среди красноармейцев. Здесь был организован первый в нашем районе пионерский отряд! В Великую Отечественную войну тут был госпиталь и курсы радистов…

Директор разгорячился, стал руками махать, а я начал потихоньку из-за двери выходить, чтобы незаметно улизнуть, – по моим часам до звонка десять минут осталось…

И уж было совсем вылез в приёмную – Роберт Иванович на меня глянул и глаза вытаращил:

– Что с тобой?

– Где? – спрашиваю.

Тут все как начали хохотать. Я им язык показал – вообще истерика началась.

– Иди-ка сюда. – Роберт Иванович открыл в стене дверь. Я думал, это шкаф, а это туалет и умывальник. – Вот мыло, вот полотенце! Мойся! И альбом свой сюда давай! Никуда он не денется.

Я в зеркало глянул – батюшки! Запросто можно вместо папуаса в пятьсот двенадцатую школу идти: я не то что грязный, а чёрный весь! Не зря меня Лукич шахтёром окрестил: совершенно не моё лицо, только глаза и зубы сверкают.

Но я не из-за этого расстроился, а из-за того, что всё теперь откроется: и про чердак, и про контрольную. Поэтому я мылся не торопясь. Куда мне торопиться?

Я и шею вымыл, и лицо и вообще хотел весь до пояса вымыться и голову помыть, но потом подумал: «Чему быть – того не миновать!» – и пошёл в кабинет.

Там все ребята вокруг стола сгрудились, директора совсем не видно, только голос Слышится: –      Вон я! Вон тот, в панамке.

Мне бы в дверь и – бежать, но такое меня любопытство разобрало: ещё бы, наш директор в панамке! Я протолкался поближе. Мой альбом рассматривают. Там фотография приклеена.

– Мы встречаем победителей! Тысяча девятьсот сорок пятый год! – читает Роберт Иванович, фотографию разглаживает, точно она живая, и руки у него дрожат. А на фотографии солдаты в касках, с автоматами и один офицер маленького такого замухрышку несёт на руках.

– Вот это я! – гордо говорит Роберт Иванович. – Я всё прекрасно помню. Мы тогда только что из эвакуации приехали, и я в первый класс поступил.

Не верилось, что из такого шпингалета мог вырасти здоровенный директор школы. А Роберт Иванович так расчувствовался, платок носовой достал и долго в него сморкался.

– Ты представляешь, что ты нашёл? – мне говорит. – Это же фотолетопись школы с тысяча девятьсот сорокового по тысяча девятьсот пятидесятый год! Ты представляешь, какие тут материалы?! Этот альбом был вывезен вместе с ребятами из блокированного Ленинграда по зимней Ладоге, был на Урале, вернулся! Ты большущий молодец! Как твоя фамилия?

– Макаров! – отвечаю. – Шестой «а»!

Вот ведь как получается! Я думал, мне головомойка предстоит, а оказывается, я – большущий молодец! Хотя знал бы директор, как ко мне этот альбом попал!

– Где ты нашёл, – спрашивает он, – этот удивительный документ?

Ага! Как же! Так я и сказал, где нашёл!

– В макулатуре! – говорю. Не станет же он спрашивать, где я макулатуру нашёл.

– Вот что значит ко всему внимательно относиться! – говорит директор.

– А в Швеции… – один очкарик встрял. Ему, наверно, завидно стало, что меня директор хвалит. – А в Швеции есть целый музей из вещей, найденных на свалке. Там всякие рукописи, первая лампочка Эдисона, первые печатные машинки…

Тут ещё одному, дылде такому, из шестого «б», захотелось, чтобы его похвалили. Он говорит:

– Первую лампочку не Эдисон изобрёл, а Яблочков!

– Вот и нет! – ещё один умник нашёлся. – Не Яблочков, а Ладыгин. Сам ты Яблочков!

– Подождите, подождите! – говорит Роберт Иванович. – Как ни заманчиво открыть такой музей, но всё же давайте говорить о деле… Значит, так: нашей школе скоро сто лет. Что бы нам такое придумать к юбилею, тем более что у нас есть такая замечательная фотолетопись? Что бы нам придумать?

До чего я люблю эти наводящие вопросы – прямо обожаю! Главное директор сказал и вид делает, что усиленно думает, а все уже давно догадались, к чему он клонит, но тоже делают вид, что думают, – надо же человеку приятное сделать!

Вдруг малявка, которая про чучело талдычила, как бабахнет:

– Надо выпустить рукописный журнал!