Джек обхватил ее за талию, приподнял и посадил на узкий подоконник, а она обвила его ногами, предлагая ему свое открытое для него тело, и впилась в его рот жадным поцелуем. Ее язык оказался у него во рту, в то время как он глубоко вторгся в ее лоно. Он обнимал ее бедра, поддерживая ее, а она двигалась, приспособившись к его ритму, все ускорявшемуся, до тех пор пока не приблизился пик ее наслаждения, а внутри у нее образовалась сладостная и мучительная спазма. Арабелла слышала его голос, невнятно бормотавший слова, которых она не понимала. Она прикусила его губу, ощутила вкус его крови, а свернувшаяся у нее внутри пружина сначала сжалась до предела, потом распрямилась, и она закричала, а он заглушил ее крик, прижав ладонь к ее рту, и вскоре последовал пик наслаждения и для него, и его семя изверглось в ее лоно.

Он дал ей соскользнуть вдоль его тела, сам отделился от нее, но руки его все еще сжимали ее ягодицы, и они прижимались друг к другу, тело к телу, живот к животу. Джек снова поцеловал ее.

– Нет, – сказал он, медленно и неохотно выговаривая слова, будто их недавние страстные объятия и не прерывали разговора. – Я не вижу другой возможности.

Арабелла улыбнулась, и в улыбке ее был только намек на триумф:

– Я вам ровня, милорд герцог. Ровня во всем.

Он тихонько рассмеялся, но глаза его оставались серьезными.

– Я этого не оспариваю, моя дорогая, и никогда не стану отрицать.

Арабелла и Джек стояли на углу улицы, глядя на огромные ворота тюрьмы Ле Шатле. Они были открыты, и люди свободно входили в тюремный двор. Это были солдаты, жандармы, торговцы. В воздухе звенел грубый смех и слышалось, как торгуются покупатели с продавцами.

Арабелла посмотрела на своего спутника. Если бы она не видела утром, как он одевается, то никогда не признала бы своего мужа в этом жалком субъекте в грязных штанах и рваной рубашке, с шейным платком из грубой ткани, повязанным кое-как, с черными волосами, висящими, как сальные патлы, и обрамлявшими небритое лицо. Грязная шапчонка была надвинута низко на глаза, но под ней, как она знала, уже нельзя было бы увидеть его пресловутого серебристого локона, потому что он был закрашен черной краской и не отличался от остальной шевелюры. Передние зубы его были тоже замаскированы и выглядели как почерневшие пеньки.

Она опустила глаза на собственную рваную красную нижнюю юбку, на голые ноги и башмаки на деревянной подошве и осознала, что была идеальной парой для такого мужлана, как Джек. Ее блузка, некогда белая и отороченная кружевами по низкому вырезу, теперь не выдерживала никакой критики. Она приобрела серый цвет, кружева были порваны, но вырез открывал для обозрения такую же порцию груди, как и в лучшие времена, а косынка из грубой ткани, жалкая и замурзанная, едва прикрывала выпирающую из декольте плоть. Ее волосы были заколоты на темени и собраны в неряшливый узел, и их увенчивал популярный в народе головной убор, тоже видавший лучшие дни.

На шее у нее на длинном кожаном ремешке висела плетеная корзинка, при ходьбе ударявшая ее по бедру. Она была полна свежеиспеченного хлеба, бриошей и рогаликов, аромат которых на рассвете наполнил весь чердак для хранения яблок. Под серой тряпицей был уложен второй слой столь же свежего хлеба, предназначенного для раздачи узникам. Были там и две черствые булки, которые она собиралась показать тюремщикам, если бы те потребовали от нее доказательств того, что ее товар в нижнем ряду несъедобен. Ни для кого, кроме самых несчастных и отчаявшихся.

На мгновение Арабелла подумала о своем лондонском облике, о той исключительной заботе, которую проявлял Джек, чтобы изменить ее деревенскую непритязательность и превратить ее в законодательницу мод и свою совершенную подругу жизни с безупречной внешностью. Контраст был столь абсурдным, что она бы расхохоталась, если бы не была перепугана насмерть.

– Ты уверена? – тихо спросил Джек.

– Абсолютно, – ответила Арабелла и двинулась к воротам тюрьмы.

По мере того как она удалялась от него, с каждым ее шагом росло ощущение беззащитности, и сердце ее билось так болезненно и быстро, что она испугалась, что ее сейчас стошнит. Но она продолжала идти, влившись в толпу других торговцев, позволив этому потоку внести ее в тюремный двор. На трех стенах тюрьмы красовались крошечные зарешеченные оконца, похожие на маленькие вкрапления стекла на фоне неумолимо-серого камня. Во дворе кипела жизнь, царило оживление. Мужчины играли в кости и карты, женщины, одетые точно так же, как она, продавали то, что принесли в плетеных корзинках. Осел, нагруженный тяжелой поклажей, терпеливо стоял в центре двора, опустив голову, чтобы ослепительное солнце не било ему в глаза, в то время как погонщик препирался с жандармами, торговавшимися из-за медных кастрюль и сковородок, корзинами с которыми был нагружен осел.

Арабелла остановилась и огляделась. Теперь сердце ее билось не так бешено. Ей удалось проникнуть за ворота тюрьмы, и увиденная картина казалась вполне обычной, если бы не мрачное здание, на фоне которого развертывалась торговля. Она выбрала группу жандармов, сидевших в тени возле закрытой двери у левой стены узилища, направилась к ним, кокетливо покачивая головой, и, приблизившись, сделала реверанс.

– У меня свежий хлеб, citoyens[12], – су за каравай, два за бриошь, – сказала она, поднимая салфетку, чтобы показать хлеб. – Все только что из печи.

– Ты сама лакомый кусочек, citoyenne[13], – сказал один из мужчин, сделав ей знак приблизиться взмахом своей скверно пахнущей трубки. – Давай-ка заглянем к тебе в корзину.

Показать ему содержимое корзины означало наклониться и продемонстрировать грудь чуть ли не до сосков. Но она, не дрогнув, проделала это, улыбаясь, как надеялась, зазывно и обольстительно. Она выглядела именно такой женщиной, какой ей надлежало быть, готовой к тому, чтобы ее слегка ущипнули или пощекотали.

Жандарм потрогал каравай, потом плотоядно ухмыльнулся, глядя на ее груди.

– Славные сдобные булочки, – сказал он своим товарищам, все еще ухмыляясь. – Поглядите, какие они свежие.

Он засунул руку ей за вырез, она почувствовала прикосновение его грязных пальцев, нащупавших ее соски.

Арабелла отскочила с криком притворного негодования:

– Право же, citoyen, не дело так обращаться с достойной замужней женщиной.

– Так ты замужем? – спросил один из жандармов, мужчина с густой рыжей бородой. – Тогда иди сюда, поглядим на твой хлеб поближе.

И снова ей пришлось пройти через этот унизительный ритуал. Мужчины обменивались скабрезными шуточками и замечаниями, к счастью, не требовавшими никаких сложных и длинных ответных высказываний. Поэтому она лишь осаживала их, улыбалась и бормотала нечто, означавшее протест, что только пуще веселило их.

– Ну ладно, давайте-ка купим парочку этих рогаликов, – сказал наконец рыжебородый.

Он подмигнул своим товарищам:

– К ним прилагается славный кусок колбасы.

Это высказывание вызвало грубый раскатистый смех, и Арабелла решила, что с нее хватит. Она вытащила рогалики из корзины.

– Одно sou за пару, citoyen.

Он протянул ей мелкую монетку, и она с льстивым видом повернулась к остальным:

– Свежее этих у меня нет, citoyens.

– О да, – сказал один из них с похотливой ухмылкой, показывая пустой рот, в котором красовался только один передний зуб. – Но ты не такая уж свеженькая булочка, citoyenne. А?

– Су за один каравай, – сказала Арабелла, протягивая ему багет.

Игры были окончены, и остальные принялись раскупать у нее хлеб, к ним присоединились другие жандармы, и когда в ее корзинке остались одни крошки, она сказала:

– У меня есть еще вчерашний хлеб. Смогу я как-нибудь от него избавиться?

Она показала рукой на дверь тюрьмы за своей спиной.

– Кое-кто будет рад ему, – сказал жандарм с одним зубом.